С чигиринской сотней я прискакал помогать Джелалию. Нечаевцы с диким шумом, гулом и выкриками, напоминавшими вой ордынцев, обрушились на врага, ошеломив его; все мои полковники, есаулы и сотники бились на валах рядом с казаками, отступать у нас не было ни охоты, ни потребности, когда из середины шляхетского лагеря пошла на нас лава панцирной кавалерии, то и она разбилась о казацкие пики, рассыпалась, утратила свою грозную силу и вынуждена была отступать. А тем временем реестровики из шляхетского обоза, воспользовавшись разгромом гусар, быстренько запрягли возы и выехали к нам, тем более что передние шанцы были уже в руках Джелалия.
Шемберк еще надеялся на помощь от коронных гетманов, потому не стал отбивать утраченных шанцев, а скорее начал насыпать новые, перегораживая, собственно, свой лагерь.
- Ударим на панов, пока они не насыпали валы, гетман? - прищурил глаз Джелалий.
- Пускай окапываются. Теперь уже не мы будем наступать, а пусть они вырываются. Мы и так потеряли многих своих товарищей. Мертвые требуют почестей.
Без шапки, в простом темном жупане, пошел я между теми, кто пал в нашей первой великой битве. Лежали кто как бежал, кто как бился, кто как побеждал и никто не лежал как мертвый. Вспомнилось мне, как шел когда-то по полю нашего поражения на Суле - там лежали одни убитые. Здесь не было убитых только победители. И не были неестественно великими, как там, на Суле, но не были и неприметно малыми, как говорил когда-то Ювенал: смерть одна лишь знает, как малы тела людские. Нет, они были такие же, как и все мы, живые, они так же смотрели на небо, открывая грудь ветру, а уста - дождям и росам, так же прислушивались, сколько лет накукуют им кукушки, а если не им, то дорогим им людям. Эй, братья мои, павшие, но бессмертные! Горюют по вас и степи, и ветры, птицы и звери - вся вселенная, горюем и все мы и хотим устроить вам похороны казацкие, и устроим их!
Казаки ходили между павшими, узнавали товарищей, обращались к знакомым и незнакомым:
- Не журитесь: глядите, среди какой хорошей степи лежать вам!
- И заснули вечным сном не на голой земле, а на подушках из вражеских тел.
- Лежите, как герои, а панство валяется, как гнилые деревья.
- Вот исповедаться некому было, - все попы разбежались.
- У гетмана есть, говорят, поп!
- А что им поп? Пускай исповедуется либо милосердному богу, либо земле-матери, либо Черному морю да Днепру-батюшке, либо просто старому человеку.
- Трахнем над вами из пушек, сыграем в трубы, а бормотать лишнего не дадим никому!
- Да не мели ты глупостей, вон уже сам пан гетман!
- Где? Это же простой казак!
- Перед мертвыми все простые...
Я склонял голову, знай склонял голову свою тяжелую:
Буде й нашим лихо, як зозуля кувала;
Що вона кувала, промiж святих чувала;
Що вона кувала, тому й бути-стати.
Як стануть бiси правих i неправих єднати,
Душi забирати, у пекло докупи складати.
Ох, не дадим наших павших в пекло, а будем искать для них казацкий рай: и день, и неделю, и целые годы, а будем искать.
Однако наутро следующего дня панство, то ли отчаявшись вконец, то ли поощренное нашим спокойствием, двинулось из-за своих шанцев, ударило из всех пушек пулями огнистыми, а с неба, словно бы на подмогу шляхте, загремела гроза и ливень обрушился такой, что замочил и порох, и фитили, уже не слышно было ни единого выстрела, лишь громы били над нами да молнии сыпали огнем, нам же пришлось загонять панов в их убежища саблями и пиками, и была это нелегкая работа, хотя и славная для казачества.
Никого там не было, кроме живых и мертвых, и доблесть людская говорила во весь голос, и даже сама история бессильно заламывала руки перед этими рыцарями, но снова появляется человек, который пишет, что Потоцкий не побил Хмельницкого под Желтыми Водами только потому, что хлынул страшный ливень, мушкеты и пушки умолкли и не стреляли, шум дождя глушил команды, и казаки, воспользовавшись этим, учинили резню. Так, будто дождь мочил только шляхетский порох, а к казацкому не проникал! Да и что там порох, что там мушкеты и пушки для желторотого Потоцкого? Шел он, чтобы подавить бунт Хмельницкого, и не мечом, не оружием, а кнутами! Теперь и ливень не помешал бы ему увидеть, что это был не тот Хмельницкий - обездоленный, оскорбленный, бегущий на Сечь. Это был уже - гетман, мститель кривды не только собственной, но и всего народа своего. Гей, панове историографы, летописцы, лукавые свидетели, ненадежные души, неискренние умы! Это не Хмельницкий бился под Желтыми Водами, а сама Доля народа украинского. Что же это были за люди до сих пор? Горемыки, перекати-поле, бездомность и бесприютность извечная, ибо с одной стороны их всегда подстерегала орда, а с другой шляхта. Но вот они объединились для великого и стали народом в один день, в одну ночь, в один миг истории. Не в королевских щуплых реестриках, не в молитве и слезах, даже не в песнях своих привольных рождалась нация, а в ту незабываемую ночь на Желтых Водах, когда молнии рассекали небо, стоны заглушали громы небесные, а воды, смешиваясь с кровью, становились самой кровью. Это не был какой-то определенный час, а только неуловимая грань между прошлым и будущим, что-то пронеслось над нами, будто вздох или пение вечности, и тогда мы почувствовали, кто мы и для чего живем на свете, а я почувствовал себя Богданом. Я, Богдан. Восстать могут заговорщики, начать освободительную войну способен только народ. Люди соединяются в народ для бессмертия, потом снова расходятся каждый по своим очагам, чтобы жить и умирать. Но бессмертным не станешь без тяжелых потерь, жертв, кладбищ на своей же земле. Но это - кладбища истории. Посмотрели бы на них все те лукавые летописцы оком если и не благосклонным, то хотя бы непредубежденным. Народ поднимается порой за одну ночь, в одной битве, а судят, говорят о нем целые века! Да что там! Жаль говорить!
Кровавая суббота на Желтых Водах стала как бы отмщением за мой Субботов, хотя об этом я не думал тогда. Только один день и одна ночь понадобились, чтобы родился целый народ и его муж державный. Я, Богдан.
В воскресенье утром мы уже знали, что победили. От грозы остались разве лишь рвы, пропаханные дождевыми потоками, да полегшие травы, а небо смеялось солнцем и бездонной голубизной, казаки радовались, гремели из самопалов, пели песни, играли на кобзах, катались колесом и резвились кто как мог.
В шляхетском лагере все словно бы вымерло. Не видно было даже пса, прислоняясь к которому Шемберк по ночам грел свои подагрические ноги. Потом тоненьким голосом заиграл горн и на шанец передний вышло трое жолнеров с шапками, поднятыми высоко на копьях, - знак для переговоров. Я велел пропустить жолнеров и провести их в мой шатер, тем временем собрав к себе полковников. Жолнеры пришли, с достоинством поклонившись мне и полковникам, сказали, что просят выслушать их от имени их региментарей. Все трое были воины, видно испытанные, не раз раненные, у кого не было ни позади, ни впереди ничего, кроме битв и перепалок, ждала их только смерть почетная - к таким людям следует относиться с почтением, а потому я, не желая причинять им обиды, сказал:
- Ценим ваше благородство, доблестные воины, однако переговоры можем вести либо с самими региментарями либо с вельможным панством, которым, знаю, переполнен весь ваш лагерь. А чтобы панство слишком не пугалось, мы пошлем взамен двух своих славных старшин - так и попробуем прийти к согласию, вместо того чтобы продолжать кровопролитие. Теперь вы сами видите, что мы легко могли бы не оставить и следа от вас, не дав вырваться ни единой живой душе, но мы не хотим этого делать - мы же не убийцы, а рыцари и умеем достойным образом ценить своего врага. Вы опытные воины, значит, заметили, что обоз мой уже переправился на эту сторону и поставлен вокруг вашего лагеря - теперь оттуда и муха не вылетит. Да еще и орда под рукой, хотя до сих пор я не пускал ее в дело, не имея в том надобности.
Жолнеры поклонились и пошли в свой лагерь. Потоцкий и слушать не хотел о переговорах, он и жолнеров этих присылал не просить, а требовать дать ему свободную дорогу к отступлению, но искусный Шемберк хорошо понимал, что теперь уже нужно забыть о гоноре, и сам взялся за переговоры. Снова прислал незнатного ротмистра с двумя гусарами, но я не стал их принимать, отправив к Кривоносу, своему начальнику всех разведчиков и вестунов. Кривонос поразил посланцев кармазинами, богатым шатром, гигантскими коврами, драгоценным убранством, юркими слугами-пахолками, которые бегали, как шальные, то и знай выкрикивая: "Как велено, пан старшой!" Для непосвященных непонятно было, кто здесь настоящий гетман - тот ли Хмельницкий, что в убогом шатре и простой одежде, или тот раззолоченный прямоплечий Кривонос, с огнистыми глазами.
- Выходит так, - резким своим голосом прокричал, обращаясь к посланцам, пан Максим, - мы вам стриженое, а вы нам - паленое! Сколько же будем канителиться с вашими региментарями? Вот вам срок до полудня - и дело с концом! Пускай присылают двух вельможных заложников, как сказано было нашим гетманом, а к вам я могу и сам пойти, взяв своего сотника Крысу!
