- Раду! - закричали казаки.
- Черную раду!
- Всем на берег!
Поставили хоругвь в том самом месте, где стоял Ганжа со своими всадниками, байдаки один за другим врезывались в береговой песок, реестровики выскакивали на сушу, бежали к толпе, от старшин пренебрежительно отмахивались, а некоторых по давнему запорожскому обычаю уже и успокоили навеки: песку за пазуху да в воду. Полковников, назначенных шляхтой, побили сразу, не тронули только Кричевского, ибо знали, что он освобождал Хмельницкого из темницы; пан Барабаш после доброго обеда спал на своем байдаке и когда очнулся, то не мог толком понять, что происходит. Звал джуру - не мог дозваться, оружие искал - не находил, не обнаружил даже ремня на своем толстом чреве. Принялся браниться, кричать на казаков, но тут кто-то стукнул его веслом, а потом еще подбежало несколько человек, приподняли толстую тушу Барабаша, перевалили за борт - только булькнуло.
А черная рада уже шла, как волна на море, голоса летели до неба, а за ними шапки, а потом снова гомон тысячеголосый и дружный, будто в одну глотку:
- Джелалия гетманом!
- Топыгу!
- Кривулю!
- Джелалия! Джелалия!
Ганжа не мешал избирать еще одного гетмана. Знал: будет он гетманствовать до Желтых Вод, а там власть его закончится, как заканчивается река, впадая в море. Так и избран был реестровиками Джелалий гетманом, а есаулом ему назначили Кривулю. Я еще не знал, что происходило в Каменном Затоне, но предчувствие подсказало мне уже за несколько дней до этого договориться с Тугай-беем, чтобы дал он своих верховых коней как можно скорее перебросить всех реестровиков к моему лагерю, Ганжа знал об этом уговоре, поэтому наутро после черной рады, после колготни, длившейся целую ночь, и после безмерной радости среди реестровиков, неожиданно появилась перед ними орда, но не враждебная, жаждущая добычи, а мирная и дружественная, да еще и в помощь. Пешее казачество становилось, хотя бы на короткое время, конным рыцарством; с байдаков сняли двенадцать водных пушек, таких легких, что и пара коней свободно везла их; забрали весь огневой припас и все необходимое, байдаки частично потопили, а остальные пустили вниз по Днепру на утеху коменданту Кодака пану Гроздзицкому, и новое пополнение неожиданно углубилось в степь, направляясь к Желтым Водам.
И то ли снова сверхъестественная сила подняла меня, то ли вестуны Кривоноса, несмотря ни на что, - собрав полковников и свою старшину, выехал я навстречу реестровым, - встал на степном кургане, и конь подо мною был такой же, как тогда, когда бежал я на Сечь от Конецпольского, - с одной стороны белый, а с другой черный, и от этого зрелища чернело у шляхты в глазах, и страх обуял их души.
Реестровикам не нужно было говорить, кто стоит на высоком степном кургане. Соскакивали с коней (непривычно было настоящему казачеству тереть конские бока, оно больше верило собственным ногам, которыми твердо стояло на родной земле), выстраивались в свои сотий, бросали шапки вверх, палили из мушкетов, восклицали:
- Слава Хмельницкому!
- Слава гетману!
- Слава Украине!
Я сказал им:
- Братья-товарищи! Принимаем вас к себе, хотим, чтобы пошли вместе с нами за волю и честь народа нашего. Пойдете?
- Пойдем, батько!
- Как один!
- Все пойдем!
Выстраивались твердым строем сотня к сотне, под свои хоругви и бунчуки, данные еще королями, шли словно бы войско королевское, направлялись к шляхетскому лагерю, заходя с северной стороны, так, будто искали прохода между валами, и шляхетство, не поняв обмана, высыпало на валы, чтобы приветствовать подмогу, так своевременно присланную. Тогда реестровые, не останавливаясь, пустили в ход оружие и ударили дружно из пушек и мушкетов по панству, и хотя большого вреда не причинили (стреляли ведь издалека), но переполох в лагере Потоцкого поднялся страшный, и отчаяние наполнило многие сердца.
Теперь я уже не мешкал. Не был тем медлительным гетманом, которого Нечай упрекал в нерешительности. Спросить бы сейчас Нечая, спросить бы других: куда рвались, почему пороли горячку? Это я должен был бы лететь в Чигирин, как ветер, ибо думал о нем днем и ночью: во время тяжкого пребывания на Бучках, когда немытые, голодные, заброшенные зимовали зиму, в часы своего отчаяния и надежд; думал и в том походе через бездорожные степи, и в смердящей татарской кошаре, и в ханском дворце, глядя на гаремную Соколиную башню, - разве же не в такой башне заперта где-то моя голубка? Всюду думал тяжко и безнадежно о Матронке, готов был все покинуть, от всего отказаться, уйти от самого себя, лишиться даже собственной сути, стать духом и со степными ветрами полететь в Чигирин, ворваться в постылое жилище ничтожного старостки и хотя бы легким дуновением овеять милое личико с серыми глазами. Но сдерживал свое разгоряченное сердце, подавлял, укрощал, как хищного беркута, и ждал своего часа, своего величия. Жаль говорить. Величие - в умении сдерживаться там, где уже никак не можешь сдержаться.
Я заглушал боль собственного сердца, но выдержал. Бились вокруг меня гневные волны нетерпения - я выстоял. Реестровики могли ударить на Ганжу - и тогда даже хитрый Тугай-бей покинул бы меня одиноким в безбрежной степи. Старый Потоцкий с Калиновским за эти две недели могли бы уже прийти на помощь своему окруженному войску - и тогда не осталось бы у меня никаких надежд. Но все случилось так, как я хотел и предполагал: земля моя и народ мой - все должно было способствовать только мне, a не моим врагам. Коронный гетман за две недели так и не узнал, что произошло с его передовым отрядом. О бунте реестровиков его известил комендант Кодака Гроздзицкий уже тогда, когда под Желтыми Водами все было закончено. Гроздзицкий послал к Потоцкому трех гонцов с коротким письмом, а на словах велел передать, что вниз по Днепру мимо Кодака плывут пустые байдаки. Что же это значит? Не его ли милость гетман коронный послал эти байдаки Хмелю, чтобы тот отправлялся на султана, или же кодацкий гарнизон должен их перехватывать и снаряжаться отсюда, пока он еще в целости и сохранности?
Гетманы, медленно продвигаясь с обременительным обозом следом за молодым Потоцким, были в это время уже за Чигирином, но, узнав про бунт реестровиков и боясь бунта у себя за спиной, тотчас же отступили назад на Черкассы и дальше - на Корсунь. Были как в мешке. Ничего не видели, ничего не знали - вокруг была чужая земля.
Я начинал войну на своей земле и верил, что это принесет мне победу. К тому же начинал я свою войну рукой оборонной. Не выбирал пространных равнин и классических полей сражений, сразу же облюбовал подходящее место - глухой угол между водами и болотами, а кругом степные балки да буераки. Это так озадачило шляхетских региментарей-неудачников, что они и сами, застигнутые врасплох, тоже окопались на месте, которое для меня обещало победу, а для них погибель. Я твердо знал, что все битвы - если даже придется мне вести до конца жизни - надо навязывать врагу там, где он никогда их не ждет. Реки, болота, рвы, холмы и яры - вечные преграды, так будто сама земля вздыбливалась перед врагами.
Под Желтыми Водами я замкнул Потоцкого с Шемберком так, что они не могли отступать без боя, однако и биться на конях были не в состоянии: место было неровное, трудное для коней, к тому же казаки за две недели перекопали все вокруг так, что и сам черт ноги сломит.
Ночью Джелалий подвел реестровиков под самые валы шляхетского лагеря. Придвинулись тихо и незаметно - без голоса, без стука, без звука. Ударить должны были на рассвете, чтобы не побить своих, врываться в передние шанцы, захватить шанец с колодцем и держать его, чтобы отрезать панство от воды. Пушек в дело не брали, ведь в тесноте они только мешали бы. На Тугай-бея надежды не было, потому я велел Ганже с всадниками держаться на таком расстоянии, чтобы из шляхетского лагеря не могли понять, кто это и что. Запорожцы шли следом за реестровиками, не давая шляхте опомниться. А по бокам я выставил лучников Нечая, ибо самопал хорошая вещь, но лук еще лучше.
Когда начало светать, лучники бесшумно убрали стражу на валах, но разве при таком скоплении людском всех уберешь? В шляхетском лагере вряд ли кто-нибудь и спал в эту ночь после того, как мы умыкнули у них из-под носа реестровиков, да и остерегались там довольно тщательно и все же не были такими желторотыми, как нежинский старостка Потоцкий, - там было много воинов испытанных и выносливых, они смогли бы с кем угодно потягаться в опытности и хитрости.
Вот почему при первом же вскрике стражи, от первого тревожного звука мгновенно очнулся весь польский лагерь и на моих казаков, которые молча взбирались на вал, ударили с такой страшной силой, таким плотным огнем, что и земля под ними загорелась, но сила натолкнулась на силу, огонь на огонь, ярость на ярость, упорство на упорство, к тому же мы наступали, а враг оборонялся.
