Когда стемнело, мы тоже переправились на правый берег, до утра окружили польский лагерь шанцем, подвели пушки и гаковницы, но утром тяжелая панцирная конница шляхетская ударила по нашему переднему окопу и выбила оттуда казаков. Это был полк Нечая, не привыкший к таким штурмам, потому я велел им отступить в лес, а в это время полк Вешняка, ударив по вражеской коннице с крыла, загнал ее обратно в польский лагерь.
Потоцкий и Шемберк должны были понять, что попали в западню, хотя и отправились на поимку Хмельницкого. Наши окопы проходили у самого леса, и, понятно, он давал казакам убежище и защиту, к тому же вывели мы их выше, чем шляхта свои, и теперь могли видеть во вражеском лагере даже собаку пана Шемберка. Позади польского лагеря была заболоченная речушка Зеленая - не отступишь и не убежишь. Вот и получилось, что незадачливые региментари сами себя заперли на этом участке пространства и теперь должны были покорно ждать, когда казачество разгромит их до основания. В то же время у них был один выход: укреплять свой лагерь. Рыли землю целый день и целую ночь, в их распоряжении была чуть ли не половина реестровых из нашего люда, так что было кому рыть окопы и насыпать валы, и когда на следующий день нечаевцы попытались ворваться в шляхетский лагерь, то не смогли пробиться даже к передним окопам - так много успели за ночь наши противники.
Они выстроили свои укрепления продолговатым кругом, разомкнутым на юг в сторону наших окопов. Этот выход был защищен серповидными шанцами, внутренней своей стороной обращенными к полю. Всех этих шанцев было шесть, по три с каждой стороны выездных ворот. Шли они параллельно, создавая четыре ряда укреплений, кроме того, было еще шесть шанцев, обращенных открытыми дугами вовнутрь лагеря, они создавали как бы улицу, тянувшуюся от поля к главным окопам, по три с каждой стороны, один за другим банкетами. Один шанец с колодцем в конце улицы замыкал ворота. Могло создаться впечатление, что укрепление неприступно и его тяжелое колесо раздавит любую силу. Наверное, Шемберк вполне резонно рассуждал, что я опрометью кинусь захватывать лагерь, и горячие головы в самом деле толкали на это, но я не рвался к шляхетским шанцам. Собирал раду, спрашивал: кто хочет первым прорваться, кому не терпится? Ни один из моих полковников и сотников не хотел первым начинать, хотя люди и простые, но хитрые, боялись оказаться в дураках, вызвать смех и на всю жизнь получить уничижительные прозвища. А сам я, старый опытный вояка, мог ли я допустить, чтобы меня победил желторотый Потоцкий, посланный своим отцом добывать славу на наших костях? Я сказал спокойно: "Пусть паны мечутся из стороны в сторону".
Из шляхетского обоза палили пушки, но ядра почти не долетали до наших шанцев, и за несколько дней убита была одна лишь кляча, которая паслась на поле между нашими лагерями. Региментари, не зная моей силы, не решались выходить в поле, не выпускали и драгунов, которые были, собственно, нашими людьми, лишь переодетыми в немецкую одежду. Но горстка панцирной конницы, которая была при них, каждый день наскакивала на нас и со страшным топотом рвалась то на один, то на другой казацкий шанец. Это было грозное зрелище. Тяжелые кони, прикрытые латами, на них похожие на дьяволов всадники с крыльями над плечами, так что и татарский аркан против них был бессилен, и все в стальных непробиваемых панцирях, а поверх панцирей у каждого - белые смертные сорочки. Мчатся - и никакая сила не может их остановить. Я говорил казакам: "Пустите их, расступитесь! Это сама смерть и виктория. Расступайтесь и кланяйтесь этому великому мужеству народа рыцарского!"
И казаки разбегались во все стороны, конница проскакивала в пустоте, ничего не добыв, мрачно возвращалась назад, чтобы на следующий день снова наскакивать на казацкий лагерь и снова ударяться в пустоту.
Иногда охочие из казаков залегали на поле в вырытых ямах, скрывались там, "щекотали" шляхетских коней копьями в подбрюшье, а когда всадник летел вместе с конем на землю, то "щекотали" и всадника, хорошо зная, что за свое молодечество будут растоптаны стальной лавой гусар.
Такие смертельные "шалости" продолжались день, и два, и неделю. Сходят ли с ума от зрелища крови? Не сходят с ума даже те, кто ее разливает. К сожалению, не сходят. Каждый день на наших глазах погибали люди, к тому же самые храбрые, умирали добровольно, а впереди у нас не было ничего, кроме потерь еще больших. Но между тем еще никогда не кипела жизнь так бурно, как теперь.
Уже пронеслась первая весенняя гроза над просторами, и первый гром ударил над курганами и балками, степь поднималась к солнцу буйными травами, наполнялась птичьим пением и клекотом, летучие мыши беззвучно проносились в темноте, как души грешников, огромные черепахи, величиной с корыто, грелись на песчаных буграх возле болот, гады, проснувшись от зимней спячки, шелестели в травах, заползали в шатры, грелись под теплыми казацкими боками, аисты летели на Украину и отдыхали в зеленых дебрях вокруг нас, со спокойным любопытством присматриваясь к людскому муравейнику, а мы смеялись и кричали, обращаясь к ним, как малые дети: "Лелеко, лелеко, до осени далеко!" Волки и лисицы сбегались со всей степи, чуя дух крови, но не отваживались приближаться к Желтым Водам, напуганные пламенем ночных костров в обоих лагерях, в особенности в казацком, где было велено каждому разводить по пять костров одновременно, чтобы еще больше напугать Потоцкого и Шемберка.
Я знал, что они ждут помощи от главного войска, потому каждый день посылал гонцов к Тугай-бею, чтобы он подошел со своей ордой, которая одним своим видом вынудила бы шляхту капитулировать. Не биться - лишь напугать, и уже этого было бы достаточно. Однако хитрый мурза где-то прятался по далеким привольным буеракам, посылал мне какую-то сотню всадников, больше не давал, выжидал, выслеживал, опасался прогадать и преждевременно присоединиться не к тому, кто победит. Собственно, я сам хорошо знал, что не мне загребать жар чужими руками, что никто не завоюет нам воли, никто не одолеет наших врагов. Знал я и то, что по Днепру плывут в байдаках реестровые, которые выйдут на берег возле Кодака и пойдут в степь искать кварцяное войско.
Врага удобнее всего бить поодиночке. Поэтому, заперев в западне Потоцкого и Шемберка, я послал вдоль Днепра конницу Ганжи, которая должна была встретить реестровиков и склонить их на нашу сторону, как бы это ни трудно было. Мало кто знал о моих планах даже в нашем таборе, а у Потоцкого и Шемберка и в мыслях не было, потому они спокойно и сидели за своими редутами, ожидая подмоги, чтобы без оружия, лишь одними кнутами укротить "украинское гультяйство".
Нелегко мне было тогда. Был я гетманом без побед, не отличился еще ничем, даже орда, которую так щедро обещал я на Сечи, не появлялась, и никто не мог с определенностью сказать: была она или ее не было вовсе. Вокруг меня стал все громче раздаваться шепот, а потом залегло угрожающее молчание. Нужно было во что бы то ни стало сломить эту страшную тишину, разбить ее, наполнить голосами если и не надежды, то хотя бы голосами размышлений, споров, непокорности, ибо в тишине и неподвижности выжидания - смерть и гибель всех самых лучших намерений и моя собственная гибель.
Каждый день в своем простом, далеком от гетманской роскоши шатре собирал я раду, спрашивал: как лучше нам поступить, что будем делать? Горячие головы знали одно: бить, бить, бить! У моих соотечественников всегда было слишком много горячих голов, а тут, возле меня, казалось, собрались они чуть ли не со всей земли. Не хотели слышать никаких слов предостережения, не было терпения ждать, рвались к схваткам, верили в свою силу и отвагу. У кого впереди жизнь, а у кого смерть, - это их не касалось. Ибо смерть у всех, это доля, неизбежность и обреченность, а жизнь - в битвах, и что может быть прекраснее?
Я еще не чувствовал себя настоящим гетманом, мудрым и справедливым хранителем правды, временность тяготела надо мною, равенство со всеми давало и силу равную, но не такую, которая подняла бы меня на недосягаемую высоту и неприступность. Я уговаривал, убеждал, может, и умолял, даже и сидел по ночам в одиночестве и отчаянии бессилия, однако твердо стоял, не поддавался горячим головам и расхристанным душам, ведая наверняка, что даже один необдуманный поступок может погубить все наше дело. Мог ли я допустить это? Должен был стать плотиной, преградой, лечь поперек дороги, собственным телом запрудить все безумие человеческой горячности и ярости.
- Подождем вестей от Ганжи, - успокаивал я своих полковников.
- Ты и Ганжу отправил, чтобы укоротить нам руки, - промолвил Нечай своим тяжелым, упрямым голосом.
- Скажи ему, Кривонос, - просил я Максима.
- А что говорить?
- Держишь на вестях всю степь, скажи всем, что там и как.
Кривонос не хотел становиться ни на чью сторону.
