мне кажется, что автор должен быть как две капли воды похож на того, кто сейчас читает его книгу. Ещё очень долго все старшие военные чины будут для меня на одно лицо – лицо Амбруаза Мансёлье.
Трапеза начинается с выращенной на собственном огороде пустотелой редиски. Это предмет постоянного изумления моего патрона. В здешних краях он единственный, у кого растёт только такой редис. И это при том, что он следит за ним, поливает, удобряет, посыпает какими-то беловатыми порошками, которые отмеряет, запершись в своей пристройке. Ничего не помогает. Лопается тончайшая розовая плёнка, и зубы вонзаются в пустоту. Может быть, в следующем году редиска Мансёлье-старшего воспарит в воздух, как крошечные воздушные шары?
Я нахожу странным, что он до сих пор не усмотрел в этом происки евреев. Но его мысли уносятся в совершенно иную сторону – он думает о Европе.
– Видишь ли, Жозеф, в средней школе этому не научат, потому что школа стала общедоступной, как публичная девка…
Бросив слегка встревоженный взгляд на жену, которая ничего не расслышала, он успокаивается и продолжает:
– Поэтому в школе тебе никогда не расскажут, что у всех великих людей есть идеал. Надо понимать, что идеал не есть идея, это нечто другое.
Он не говорит, что именно, и щедро накладывает себе белой фасоли, выскребая её вилкой, чтобы в тарелку попало как можно больше свинины.
– Да, нечто совсем другое. Но, разумеется, нужно понимать, о каком идеале тут речь. Что ж, у человека, если он не турок, чернокожий или коммунист и если он родился на территории между Атлантикой и Уралом, может быть только один политический идеал – единая Европа.
Это сформулировано чётко, ясно и безапелляционно, обсуждать тут нечего. Но у меня и нет к тому никакого желания: я слишком занят тем, что тихонько гляжу на Франсуазу. Она не голодна – я вижу, как она чертит вилкой по красивой воскресной скатерти.
– Так вот, а кто же стремился к идеалу единой Европы? Понятной и чистой Европы, способной бороться со своими противниками с запада, востока или юга? В истории таких людей было немного. Их было… сколько их было, Жозеф?
Я вздрагиваю и смотрю на него. Он протягивает ко мне свою крепкую руку с поднятыми вверх большим, указательным и средним пальцами.
– Так сколько?
– Трое, мсье Мансёлье.
– Очень хорошо, Жозеф, верно, их было трое. – Он опускает большой палец.
– Людовик XIV.
Указательный палец исчезает.
– Наполеон.
Средний палец присоединяется к двум другим.
– Филипп Петен.
Он отхлёбывает глоток красного вина, чтобы вознаградить себя за эту великолепную демонстрацию, и начинает с жаром развивать свою мысль.
– А самое поразительное состоит в том, что эти трое не встретили ни малейшего понимания при жизни, и огромная масса сволочей и дебилов…
Мадам Мансёлье вздыхает, закатывая глаза к люстре.
– Пожалуйста, Амбруаз, выбирай выражения.
Амбруаз тут же даёт задний ход. Я никогда не видел, чтобы столь пламенные милитаристы сдавались так быстро.
– …так вот, безликая масса всегда восставала против этих гениальных людей. Они отрубили голову внуку первого из них, бросили в темницу второго и, как мне известно, злоумышляют против третьего, но с ним не так-то просто справиться – он прошёл Верден, и попомни мои слова, мальчик: коли ты прошёл Верден, тебя ничем не сломить.
Я уже давно не слушал его и, покончив с фасолью, дожидался десерта. Амбруаз же говорил прежде всего для меня, он был счастлив заполучить новые уши, поскольку ни Франсуаза, ни её мать даже не пытались скрывать, что эти лекции наводили на них смертельную скуку, – прямо это не говорилось, но их отношение было красноречивее слов. К моменту, когда подавали кофе, обычно являлись Рауль с женой. Тогда разглагольствования вспыхивали с новой силой. Рауль был проницательнее отца, и победа Германии уже не казалась ему такой очевидной, он предвидел всякие трудности и серьёзные препятствия, в особенности опасаясь «американской технологической дубины». Я долгое время искренне верил, что американцы изобрели какое-то фантастическое оружие – гигантскую палицу или дубину, которая расплющивала немецкие войска целыми дивизиями.
– Если бы послушали меня, – говорил Рауль, – мы бы ещё в 1936 году вступили в союз с Муссолини и Гитлером, и против нас троих никто бы не устоял – Франко примкнул бы к нам, мы бы преспокойно вошли в Англию, потом разобрались бы с Россией и стали бы хозяевами ситуации. А кроме того, это позволило бы Франции избежать поражения.
Тогда жена Рауля, стройная блондиночка с глазами навыкате и овечьим выражением лица, спрашивала:
– Но почему же мы этого не сделали?
Тогда Амбруаз Мансёлье разражался таким смехом, что кофе, который он держал в руках, проливался в блюдце.
– Потому что, – говорил он, – вместо того, чтобы состоять из французов, защищающих свою землю и свои права, правительство было напичкано евреями [57].
Рауль поднимал кверху палец, будто профессор в аудитории:
– Прошу учесть, – великодушно ронял он, – что там были не только они.
Тогда в комнате снова и снова начинали звучать непонятные мне слова: иммигранты, франкмасоны, социалисты, Народный фронт…
Франсуазы уже давно не было в столовой – она уходила к себе делать уроки, поэтому я вставал, просил разрешения отлучиться и выбегал на улицу.
Я нёсся что было духу к отелю «Дю Коммерс». Морис обычно поджидал меня на тротуаре, топая ногами, чтобы согреться, и его карманы были набиты всем, что удавалось умыкнуть с кухни. У него хорошо получалось крутиться: вместе с мясником он проворачивал какую-то хитроумную махинацию, приносившую много денег. Мой фокус с карточками также приносил свои плоды, и наша совместная заначка начинала становиться всё внушительнее.
На ходу брат рассказывал мне новости – метрдотель гостиницы был членом Сопротивления и слушал Радио-Лондон. Новости были что надо, немцы продолжали отступать.
Однажды, когда мы пришли на окраину города, он показал мне на одну далёкую гору, окутанную туманом и терявшуюся за соседними вершинами.
– Вон там, – сказал он, – прячутся партизаны. Вроде как их там много, они устраивают налёты на грузовики и поезда [58].
Я так и подскочил.
– Так, может, подадимся к ним?
Это была бы чудесная возможность завоевать любовь Франсуазы: вернуться к ней в звании полковника, с винтовкой в руке и с грудью, усыпанной розами, и умчать её на крупе своего коня. И потом, было бы забавно перевернуть ситуацию и превратиться из добычи в охотника.
– Нет, – говорит Морис, – они нас не примут, мы для них слишком маленькие, я уже спрашивал у своего приятеля.
Немного разочарованный, я пролезал на футбольное поле, и до шести
