— Я вижу, — сказал на это Быш, — что к дому моему привело тебя некое доброе внушение, а поскольку ты, если верить твоим словам, человек вольный и хлеб даром не ешь, то можешь остаться в моих владениях. Велю огородить тебе угол в токарне, и завтра можешь начать работу.
Борш согласно кивнул и, как это случается в делах, которые выгодны и предлагающему, и принимающему предложение, они быстро сговорились. Что до мужичков, которые столь неладно приветили резчика, то остается сказать, что ничего подобного они больше себе не позволяли, привыкли к нему, ибо пришелец имел могущественного заступника в лице Быша и заступницу, которая тоже могла немало, в лице Анежки.
Меж тем владелец усадьбы «Пустынька» весьма сокрушался, что задержали его раба, и послал к благородному пану Бышу новое посольство — троих оборванцев, которые даже промеж себя никак не могли сговориться. Когда они пожаловали, управляющий главной усадьбой (разумеется, с дозволения хозяина) поднес им какой-то бурды и, пьяных, привязал к коням задом наперед. Потом под щелканье кнута и раскаты веселого хохота выгнал прямо на большак.
После этого происшествия меж господином, владевшим огромными поместьями, и мелким хозяйчиком, кое-как распоряжавшимся двумя ветхими усадьбишками, началась тяжба. Тяжба затянулась и, как обыкновенно бывает и как описано во всех книгах, где содержится правда, — тот, кто победнее, спор проиграл, а вместе с проигрышем — и все свое имущество. Тем самым автор хочет сделать заключение, что внуки святого отшельника лишились всего и по праву, которое крепче других и именуется «правом крепкого кулака», двумя их усадьбами завладел благородный пан Быш. В результате спора сделалось очевидно, что рабов крал не Быш, а человек, для отвода глаз выдававший себя за святошу. Людская память дольше, чем век старца, и, по свидетельству повествования, рабы, которых некогда страшной ночью укрыл у себя отшельник, принадлежали хозяевам Злича.
Так вот, Борш остался жить в усадьбе Быша. Народил пятерых сыновей и всех научил обращаться с долотом. Сам он обходился одной левой рукой, но работа у него спорилась; а поскольку на товар его всегда был спрос, и монастырю и священнослужителям он был кстати, и они готовы были принимать вместо положенных даров резьбу Борша, то господин поблизости от основной усадьбы отвел две, а потом и три хижины для мастера. Борш должен был там трудиться вместе со своими детьми и братьями своей жены, одним словом — со всяким, кто был в состоянии овладеть его ремеслом. И стало так, что артель резчиков обрела невиданное признание, так что пекари, развозя свой хлеб, чаще заглядывали к ним, чем в поселение колесников или мыловаров.
Когда Борш состарился, а первым мастером по резьбе уже считался его сын, владелец большой усадьбы выделил ему земельный надел, чтоб за десяток своих изделий мог он жить на собственных хлебах как вольный издольщик.
Со временем Зличские владения расширились бесконечно. Обозреть их стало невозможно. Повеления управляющих не доходили до места, нарушился порядок дел, и тех доходов, что должны были оседать в сокровищницах вельможи, становилось все меньше и меньше. В те поры и рабы уже не могли справиться с непосильной работой, и урожая не хватало, чтобы прокормить такое множество народу. По этой причине подешевели рабы, по этой причине многие вельможи дробили свои поместья по частям, уступали их новым хозяевам за твердую плату. По этой же причине сыновья или правнуки благородного пана Быша передали во владение резчиков, происходивших из рода Борша, усадьбу «Пустынька», чтобы они поддерживали в ней порядок, трудились на ее угодьях и каждый год платили зличскому властителю установленную плату.
И приняли мастера это предложение и, трудясь на полях, забросили свое искусство. Из одного вышел скряга, из другого — важный господин, а из третьего — скопидомок, из пятого — храпун-мужлан, из десятого — приличный хозяин, а тот, кому много-много лет спустя был отпущен дар работать левой рукой, стал знаменитым мастером резчицкого дела и поселился в подградье, где возникло городище. Приблизительно двести лет спустя потомки его стали уважаемыми гражданами этого города и имели собственные дома на большой площади. Но к этому времени рабов давно уже не было.
В Чешских землях существовал обычай, предписывающий по смерти пражского князя принимать власть старшему из Пршемыслова рода. Обычай этот имел целью предотвратить споры, однако нередко сам давал повод к распрям. Ибо случалось, что правящий князь стремился обойти такое установление, желая, чтобы после него правил тот, кто был ему ближе всех. Подобное желание охватило и князя Собеслава I. Когда он стал стареть и ощутил бремя недугов, с великой силой овладевала его мыслью забота о будущем; князь настаивал, чтобы вельможи выбрали преемником его старшего сына Владислава. По возрасту Владислав не первенствовал среди Пршемысловичей, но Собеслав презрел это и тут просьбами, там приказами заставил своих приверженцев исполнить свой долг перед ним и принести клятву верности.
В середине лета 1138 года созвал Собеслав вельмож, а также рыцарей первого и второго ряда в княжескую крепость по названию Садская. Он желал, чтобы они подтвердили свое обещание присягой, хотел решить вопрос о княжении Владислава прежде, чем преемника его утвердит вече, — одним словом, хотел получить уверенность, что собрание, которое после его смерти будет выбирать государя, провозгласит именно Владислава.
И вот вельможи, сторонники Собеслава, и те, кто испугался угроз, наконец, хитрецы, которых вела жажда извлечь какую-нибудь выгоду за свои услуги, съехались в Садскую. В день Петра и Павла, к полудню, в назначенный час, потянулись все они на открытое место перед храмом святого Аполлинария. Там все сошли с коней, бросили поводья слугам и стали ждать князя.
Собеслав в сопровождении двух сыновей, то есть Владислава и второго сына, носившего имя отца, приблизился под барабанный бой. Шел он еле передвигая ноги, и народ кричал ему приветствия.
В тот день перед капитульным храмом в Садской столпилось множество крестьян и бедного люда. Одни явились сюда из любопытства, а нищие, гонимые голодом, рассчитывали, вероятно, чем-нибудь поживиться. Что им князья с панами, что им слава? Они не спускали глаз со слуг, которые по древнему обычаю будут раздавать милостыню.
В последних рядах зевак стоял некий отрок. Совсем молоденький, в лохмотьях, он едва держался на ногах, и голова его поникла от изнеможения.
В те времена достаток распределялся неравномерно, и от замка к замку, от селения к селению бродило множество обездоленных. Вельможи утопали в роскоши и богатстве, но простой люд был угнетен и нигде не находил защиты. Люди часто жили подобно птицам, в которых любой может пустить стрелу — дворяне присвоили себе и такое право. Сказанное относится к самым неимущим, но и крестьяне жили не намного лучше. Их презирали почти так же, как бездомных, и одна только вера, что после земного бытия настанет для них хоть какая-то справедливость, поддерживала их жалкое существование. Зато вера эта была в них очень сильна и — как мы читаем в летописях — благодаря ей происходили чудеса и невероятные вещи.
Так вот, чтобы отдать дань мистике тех времен, скажем о том, что написано в летописях: будто затерянный в толпе отрок, о котором уже упомянуто, был до неразличимости похож на младшего княжича Собеслава. Те же глаза, тот же лоб, такие же губы. Но одного прославляли, а второй, такой убогий, стоял опустив голову — поэтому никто их и не сравнивал. Никто не смотрел в лицо бедняжке. Его толкали вперед и вбок, и так он очутился в передних рядах; воины стали бить его мечами плашмя, приказывая отойти. Один из этих ударов поверг отрока на колени. В эту минуту проходил мимо настоятель храма, неся свечу, а за ним шел князь Собеслав с обоими сыновьями, приближаясь к собравшимся вельможам; толпа расступилась, образовав проход, чтобы князь и вельможи стали лицом к лицу.
Настоятель указал рукой на старшего княжича Владислава, и один из вельмож выступил вперед, чтобы приветствовать его. Барабаны умолкли. Тут младший княжич, Собеслав, заметил бедного отрока и, приподняв ему голову, заглянул в лицо.
Вокруг все замерло в ожидании — все вельможи и рыцари; настоятель так и застыл, выставив ногу и протянув руку. Князь Собеслав нахмурил грозное свое чело, но юный Собеслав ни на что не обращал внимания. Он все смотрел в лицо нищего отрока и жалел его, и с душевным волнением разглядывал следы веревки на его запястьях.
Так в безмолвном ожидании пролетела минута, и вторая, и третья.
