В дни второго пленения Мария-Антуанетта как никогда прежде осознала всё ничтожество этого человека, своего мужа. Через несколько дней после возвращения в столицу ей стало ясно, что та роковая ночь, проведённая в Варение, стала роковой не только из-за неудачного бегства королевской четы, а из-за тех событий, которые сейчас разворачивались за пределами Франции и которые, несомненно, будут иметь самые печальные последствия в её стране.
Брат короля, граф Прованский, наконец, сбросил маску, прекратил притворную игру в подчинение Людовику XVI. Они с супругой бежали из Парижа в ту же ночь, но им повезло больше. Они беспрепятственно добрались до Брюсселя. Там граф объявил себя регентом, законным претендентом на трон, разумеется, «временно», покуда его старший брат находится на положении заключённого. Но нет ничего более постоянного, чем «временное». В глубине души он искренне надеялся, что Мария-Антуанетта и, возможно, маленький дофин погибнут, и тогда он сможет стать Людовиком XVIII. С графом Д’Артуа, младшим братом, они стали бряцать оружием за границей, подстрекать Францию к войне.
Королева в своём заточении напряжённо думала. И вот наконец она приняла важное решение заменить монарха, который давно стал лишь призраком. Но где получить поддержку? Если она возьмёт бразды правления в свои руки, ей придётся вести отчаянную борьбу с двойной опасностью: с республиканизмом в своей стране и с развязыванием войны, затеянной принцами за рубежом. Трудная, почти неразрешимая задача для слабой, одинокой женщины, покинутой всеми друзьями! Может, обратиться к правым в Национальном собрании? Вряд ли это поможет. 286 депутатов отказались принимать участие в его заседаниях, покуда король остаётся «пленником». Эта «внутренняя эмиграция» оставляла королевскую чету лицом к лицу с якобинцами. Как сейчас не хватало хитроумного Мирабо! Он наверняка бы что-нибудь придумал. Может, прибегнуть к помощи этого провинциального адвоката Антуана Варнава, лидера партии фельянов[11], который пользуется большим влиянием в Национальном собрании и даже является членом его руководящего органа — триумвирата?
Мария-Антуанетта встретилась с ним и сразу поняла, что его можно заманить в свои сети — падок на лесть. Она написала ему милое письмецо, в котором сумела сыграть на его слабой струнке. «Я готова к любой жертве, — если только это на самом деле приведёт ко всеобщему благу».
Польщённый Варнав показал письмо своим друзьям. Они обрадовались, но одновременно с этим испугались — стоит ли заключать тайное соглашение с такой опасной партнёршей? В конце концов сомнения были преодолёны. Фельяны решили стать советниками королевы. (О короле вообще уже речь не шла, как будто его нет на свете.) Прежде всего королева должна убедить жадных до власти братцев короля вернуться во Францию и склонить его самого к признанию французской конституции. Мария-Антуанетта приняла все их предложения. И тут же Варнав в завуалированной форме выступил в Национальном собрании в защиту королевской четы:
— В ту минуту, когда весь народ свободен, когда все французы получили равенство, желать больше — означает утратить свободу и стать в этом виновными.
Ему бурно рукоплескали. Робеспьеру даже не дали раскрыть рта. Благодарная королева выполняла данные ею обещания. Она уговорила короля принять конституцию и просила своего брата Леопольда не вмешиваться в дела Франции, если он не желает отречения от престола её супруга.
Закулисная деятельность Марии-Антуанетты принесла свои плоды. Варнав и его друзья добились голосования в Национальном собрании о принятии конституции. Она давала королю права, правда, ограниченные, но, несомненно, неизмеримо больше тех, которыми предлагали наделить его левые. Теперь король даже имеет право «вето», если ему не понравится какой-то закон. Он, как и прежде, будет назначать своих министров, послов и военачальников, но у него на всякий случай отняли право «объявления войны».
14 сентября 1791 года Людовику XVI предстояло в Национальном собрании произнести речь и присягнуть на верность конституции. Мария-Антуанетта сама составила текст речи, тщательно его отредактировала. Теперь оставалось ждать только одного — как пройдёт эта необычная церемония. Но она вылилась в откровенную комедию, достойную пера Бомарше.
Мария-Антуанетта, заняв своё место в ложе, не спускала глаз с покрасневшего от волнения короля. Людовик XVI встал, подошёл к трибуне и начал приносить присягу. Он ожидал, что депутаты встанут — этого требовал не только королевский, но и обычный, гражданский этикет. Но ни один из них даже не шевельнулся. Никто не встал. Та же картина — когда король начал зачитывать речь. Это было оскорблением. И покраснев ещё гуще от негодования, король тоже сел и сидя продолжал читать. Все молчали, лишь многозначительно ухмылялись. Королева едва досидела до конца этого постыдного спектакля.
Когда они вернулись к себе, в Тюильри, взволнованный, убитый король, дал волю чувствам и разрыдался.
— И ты, ты стала свидетельницей такого злостного унижения, — говорил он Марии Антуанетте сквозь рыдания. — Неужели ты приехала во Францию только для того, чтобы увидеть эту мерзкую сцену?
Королева опустилась перед ним на колени. Он поднял её, крепко сжал в объятиях. Сейчас они были нежно любящими супругами, оба горько плакали...
На следующий день все посты в замке были сняты, охранявшую Тюильри гвардию отозвали, ворота королевской резиденции распахнулись для публики. Всё, с пленом покончено и, по-видимому, с революцией тоже.
18 сентября королева поехала в оперу, где давали «Психею». Ей устроили бурную овацию. Она улыбалась, довольная приёмом...
Королевская чета по вечерам теперь свободно прогуливалась в открытой коляске по Елисейским полям. Впервые после многих месяцев Мария-Антуанетта слышала давно забытые приветственные возгласы толпы: «Да здравствует король! Да здравствует королева!»
Но королева понимала, что радоваться слишком рано. Она знала, что её «друзья» и враги по эту и по ту сторону границы постараются вычеркнуть её из списка живых.
Переизбранное Национальное собрание, к великому разочарованию королевы, оказалось «в тысячу раз хуже прежнего». Одним из своих первых постановлений оно лишило короля права именоваться «величеством». Через несколько дней руководство в Национальном собрании перешло к жирондистам[12], заядлым республиканцам. По их требованию депутаты проголосовали за два декрета: один устанавливал печально знаменитую гражданскую присягу от духовных лиц под угрозой тюремного заключения, второй предусматривал смертную казнь для эмигрантов, если они в течение двух месяцев не вернутся на родину.
Под воздействием Марии-Антуанетты и её союзника Варнава король отказался подписать эти два декрета. В Национальном собрании он твёрдо заявил: «Всё последнее время я только исполнял то, чего желали другие, теперь хотя бы один раз я намерен сделать то, что хочу!»
Никакие уговоры не помогали. Король при поддержке жены упрямо стоял на своём праве «вето».
Тогда его враги обратились к испытанному оружию, власти уличной черни. Вновь толпы парижан высыпали на улицы, подчиняясь руке невидимого режиссёра, и снова стали оскорблять «месье Вето», требовать, чтобы он уступил, сделал то, «чего желает революционный народ».
Временное сентябрьское затишье закончилось. Притихшая было революция вновь поднимала свою голову.
А тем временем в Кобленце, этом оплоте французской эмиграции, братья короля — граф Прованский и граф Д’Артуа — усилили враждебную для Франции деятельность. Они уже давно открыто заявляли о своей главной цели — восстановлении в стране старого режима. В Париже их поддерживала сестра короля Елизавета. Она — за абсолютизм. Мария-Антуанетта была вне себя. Легко разыгрывать национальных героев, находясь вдалеке от границы. Только происки этих «родственничков» виноваты в том шатком положении, в котором они с королём очутились. Им каждый день грозят расправой.
Остаётся одна-единственная надежда на Австрию, свою родину. Но брат Леопольд отвечает уклончиво: он, мол, не собирается проливать кровь ни австрийцев, ни чью-либо ещё ради восстановления «старого режима» во Франции. Итак, никто не предлагает действенной помощи.
«У нас здесь в стране — сущий ад», — жаловалась Мария-Антуанетта своему возлюбленному де Ферзену. Тот чувствовал, что ей никто не в силах помочь — ни эмигранты, на Австрия, ни «бешеные» в Национальном собрании. Помочь может единственный человек, тот, которому она полностью доверяет, на которого может положиться в любую, самую опасную минуту. И этот человек — не её брат в Вене, не чудаковатый супруг, возомнивший, что сможет стать «королём революции», нет, этот единственный человек — Аксель де Ферзен. Он по-прежнему страстно в неё влюблён. Несколько недель назад окольными путями королева передала ему через графа Эстергази тайное подтверждение их нерушимой любви: «Если будете писать ему, скажите, что никакие страны, никакие расстояния не в силах разъединить наши сердца, и эту истину я с каждым днём осознаю всё сильнее». Она до сих пор не знала, где находится де Ферзен, и писала на всякий случай, по требованию больного сердца. «Какая ужасная мука — не иметь никаких сведений от того, кого любишь, не знать, где он находится».
