Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.
Как хорошо, когда никто не мешает…
Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!
– Что, Оленька?
– Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!
– Куда-а?..
– Туда! – махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. – Вместе с тобой думу думать…
Дверь распахнулась на обе створки.
– Па, думу думать!
– Думать надо!
– …да, да, папочка…
– да-а, па…
Мало девчонки, так и Аркаша на четырехколесном коне, с картонным копьем в ручонке. Нога уже срослась, а синяки и шишки на голове зажили.
– Па-а?.. Я с тобой!
Следом и большие колеса поскрипывают. Нянюшки кресло катят с решительно улыбающейся Наташей:
– Милый папа! Без нас тебя опять убьют…
– Да ведь не убили же до сих пор?
Тут уж за столом не усидишь. Он встал на колени, преграждая путь и боевой колеснице, и самой воительнице.
– Вижу, доча, что ты поправляешься. Скоро мы с тобой на Невский гулять пойдем.
– Завтра у тебя, папа, турнир со всеми бяками-собаками?
– Наташенька, ты уже взрослая. Тебе в отличие от Аркаши пятнадцать годиков. Как ты выражаешься?
– Как и они со мной…
Хоть и взрослая, а не понимала дочка, что из глубины калечного кресла бьет отца в самое больное место. Мать встряла:
– Доченька, бери пример с Ади. Видишь, он на коне и с копьем в руке, а зря не кричит. Папа все обдумает и все правильно решит. Не будем ему мешать.
Не очень охотно и уверенно, но все же стали отступать к дверям:
– Ага, решит…
– Все думает, что мы… маленькие!..
Направляя своего коня к двери, Аркаша уже по-мужски подвел итог:
– Мешать – не!
Ах, защитник!.. Если твои годики сложить с годочками Наташи – точно будешь не маленький!..
Семья сидела в ложе для публики. Разумеется, без Аркаши. И без Наташи. Но и так было пятеро. Да и брат Александр компанию составлял, по журналистской безалаберности перекидываясь репликами со знакомыми. Он умолк лишь, когда после нескольких ничего не значащих выступлений на трибуну выскочил грузинский социал-демократ Церетели и, указывая пальцем на министров, гортанно прокричал:
– Долой! В отставку! У вас руки в крови!
Все повернулись в сторону Столыпина, сидевшего со своими министрами. Он что, промолчит-промычит, как Горе-Мыкин?..
Столыпин оставался невозмутим. Он уже выступил с правительственным докладом, где изложил суть всех задуманных реформ – земельной, административной, о свободе личности, веротерпимости, местном самоуправлении, и так все доказательно изложил, что особых нареканий не вызвал. Кто одобрял, кто выжидал, кто побаивался, кто таился, но все по крайней мере делали вид, что идет обычное обсуждение правительственных прожектов. Мол, послушал, да и ладно. Не всерьез же принимать. Но Церетели взорвал зал Таврического дворца… На крик ответили криком. На обвинение – обвинением. Схлестнулись две затаившиеся было силы, которые показали, что Дума не уступит, а правительство не отступит от начатых реформ! Председателя правительства могли любить или не любить, но требовать от него, как от Горемыкина, да хоть и от Витте, капитуляции – ну это уж слишком!
Занятый мыслью о необходимости выступать вторично, он не замечал, как вскочил и бросился в журналистскую ложе брат Александр, как ломала руки жена Ольга, как девчушки испуганно жались к ней, а старшая Мария отбивалась от дамских попреков, летевших в адрес министерской семьи. Он даже не слышал:
– Тоже нам правительство – изволило пожаловать со своим самоваром!
– Позорище!
– Царский лизоблюд!..
– …да под дамским-то каблучком!..
Нет, это, пожалуй, уже долетело до сознания. Распоясанные голоса, подогретые женской истерикой, были явно не в его пользу. Рубить – так рубить с плеча!
Столыпин встал и с гордо поднятой головой снова взошел на трибуну. Он так властно и уверенно взмахнул рукой, как бы мечом отсекая грязную ложь, что вся огромная, гудевшая от криков зала вдруг замерла.
– Где ложь? У кого ложь? У кого кровь на руках? Не у тех ли, с позволения сказать, господ-депутатов, которые из ненависти к России сами же и породили цареубийц, бомбы и браунинги?! А потом и никому не нужную революцию! Ваши руки в крови народной! Какой там к черту у вас социализм!.. Обычная уголовщина… под политическим соусом! Цель?.. Разделаться и с нынешним правительством, как разделались с правительством Витте и Горемыкина. Но!.. Не добьетесь нашей слабости. Все нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать и у нынешнего правительства, у власти, паралич и воли, и мысли. Все сводятся к двум словам, обращенным к нам: «Руки вверх!» Но!.. – Он опять взмахнул невидимым мечом. – На ваши два слова, господа чужеродцы, правительство с полным спокойствием, с осознанием своей правоты ответит тоже двумя словами: «Не запугаете!»
Возмущенные крики сменились другими:
– Браво, Столыпин!
– Достойный ответ христопродавцам!
– У нас появился свой бесстрашный рыцарь!
– Уж верно: не запугаете!..
Именно на следующий день и появились в заграничных газетах вещие слова:
«Он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России!..»
Но еще семейным торжественным вечером, когда все, даже не бывшие в Таврическом дворце Наташа и Адя, переживали «победу папа́» и кричали «ура!», сбежавший от журналистской братии Александр наедине предостерег:
– Не обольщайся, Петро. В самое ближайшее время тебя ждут самое малое два скандала. Выпьем, чтоб им ни дна, ни покрышки!
– Выпьем, Саша, чего ж? Но интересно знать, какая сорока на хвосте принесла?
– Журналистская, брате, журналистская. Врем мы много, но друг от друга и верные сведения перехватываем.
– И что же ты ухватил?..
– Первое: о военно-полевых судах. Жди запроса из Думы!
– Скверный запрос, не скрою. Дальше?..
– Дело Азефа. Алешка Лопухин грязное дельце тебе оставил. Ты уже кое-что знаешь об этом, но, боюсь, скандал выйдет великий. Готовься.
– Ну, не все же сразу. Шустер-остер ты журналист!
– Мне самому надоело: не перейти ли в помещики? Папа все-таки именьице и на меня отписал. Буду кроликов разводить. Говорят, на кроликах можно разбогатеть. Еще говорят…
– …говорят, что кур доят! Попробуй, коль из журналистов в помещики понесло. Меня вот в спасители России… Век не думал, что буду дураков спасать! Чтоб не уподобляться глупому кролику, разведу-ка я псарню… А что? Дело доходное, да и стражники получше моих полицейских… Как там у дедушки Крылова? «…И тут же выпустил на волка гончих стаю…»
– Гончие – это хорошо, но волки-то перерядились в овечьи шкуры. Пойди распознай!
– Ничего, с Божьей помощью распознаем. Давай не будем сегодня душу травить. Устал я, Саша, устал.
– Ты-то, брат несгибаемый?.. Невозможно поверить. Но отпускаю тебя с тем же Богом к Олюшке. А я еще покуролесю с журналистской братией. Меня у подъезда и лихая ждет…
Вовремя вспомнил. Швейцар заявился:
Александр Аркадьевич, ваш лихач ругается.
– Вот дожили! Кучера уже лаются на господ!
– Времена такие, братец. Прощевай давай. А я действительно баюшки…
– Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали, что у него руки в крови, мы слышали, что для России стыд и позор, раз в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды…
Брат был прав. И недели не прошло, как ему пришлось отвечать на очередной запрос; грозный окрик «Не запугаете!» подействовал только на некоторое время. Социалисты, анархисты, конституционалисты и прочие «исты» успели сговориться. Отступать было некуда. Надо было резать правду-матку.
– Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери и окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы правительству приостанавливать действие закона, когда государственный организм потрясен до корней… Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий… до подчинения всех одной воле, произвола одного человека, оно доводило до диктатуры. А диктатура иногда выводила государство из опасности и приводила к спасению. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства… когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью Отечества.
Криков, как в прошлый раз, не было, но не было и понимания. В минуту передышки, когда он пил из стакана сельтерскую, ему показалось, что он в обществе глухих, которые друг друга не слушают, а знай говорят свое. За ним уже тянулась слава непревзойденного оратора, но он понимал, что речами этот мир не переделать.
– Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры, с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой – исцелить больного!
