– Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры, с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой – исцелить больного!
Левые ряды упорно молчали, правые ободряюще аплодировали.
Но он сходил с трибуны все равно одиночкой…
Нет пророка в своем Отечестве!
Судьба связала четверых очень разных людей неразрывной цепью. Позднее она захватила и пятого: начальника департамента полиции полковника Герасимова, сменившего на этом посту Лопухина Алешку, по приятельскому выражению Петра Столыпина.
Но эти-то четверо?..
Само собой, сам Столыпин.
Само собой, и его гимназический друг Алешка Лопухин, в пожаре революции потерявший свой полицейский портфель, но удачно напоследок ставший сенатором. Впрочем, сейчас он, по сути дела, пребывал в бегах, сибаритствовал то в Париже, то в Ницце, то в Берлине, то в Лондоне.
Третий?.. Незнамо-негаданно Борис Савинков, европейски знаменитый «генерал террора».
Четвертый?.. Очень желавший быть вечно незнаемым, главный российский провокатор Евно Азеф, он же Евгений Филиппович, Василий Кузьмич, Иван Николаевич – несть числа его имен. Но русская охранка знала, с кем имеет дело. Евно Фишелевич родился в 1869 году – значит, чуть помоложе Столыпина и Лопухина – на Гродненщине, в семье местечкового портного. Хоть и еврей черты оседлости, но кончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке, маклерствовал. Маленько облапошил другого еврея, мариупольского купца, зажулил 800 рублей, уехал с ними в Германию, где и поступил в политехникум. Но велики ли деньги? А жить хотелось не хуже, чем господа-революционеры, которых в Германии было пруд пруди. Харчился от их щедрот. Но ведь пора было и свое дело заводить.
Профессию он выбирал отнюдь не с глупой головы – и отнюдь не инженера-электрика, диплом которого все же получил. Господа-революционеры, в основном-то барские отпрыски, навели на мысль местечкового отпрыска! А почему бы не подоить заевшихся маменькиных сынков, ради своего удовольствия играющих в революции? Мысль гениальная! Евно пишет письмо в Петербург, в департамент полиции, предлагая поставлять сведения о революционных кружках. Начальником этого департамента как раз стал молодой Алексей Лопухин. Надо ему было прыть показать? Надо. Лопухин и загорелся мыслью внедрить в революционный бедлам своего человека. Тем более что Азеф чрез еврейскую молодежь у революционеров, даже зубастых, вошел в доверие. Уж если выбирать, так самое крайнее; и он стал социалистом-революционером, эсером то бишь. Сторонником крайнего террора.
Он забросил крючок в полицию – Лопухин этот крючок заглотил и предложил с дипломом инженера обосноваться в Москве. Само собой, при содействии полиции; в таких делах черта оседлости не помеха. Русские агенты в Германии благословляли самой лестной характеристикой:
«Евно Азеф – человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между проживающей за границей еврейской молодежью… Надо ожидать, что по своему корыстолюбию он будет очень дорожить своей обязанностью».
Еще бы! Он исправно и очень умело выдавал революционеров, в том числе и соплеменников; правда, не самого высшего сорта, но массовость делала свое дело. Департамент полиции был на прекрасном счету. Плата за услуги неизменно росла. Но аппетит, аппетит? Получая пятьсот рублей ежемесячно, он при очередной встрече с Лопухиным развязно сказал:
– Округляйте, полковник, чтоб пятнадцать тысяч на год выходило. Люблю баб, люблю покушать в хорошем ресторане. Жизнь люблю!
За один раз начальник департамента не мог выторговать у своего министерства такой неслыханной суммы, но она постепенно приближалась к ней…
К этому времени Евно Азеф возглавил вместе с Борисом Савинковым знаменитую БО – Боевую организацию эсеров. И никому в голову не западало, что, с одной стороны, по какой-то случайности гибнут министры внутренних дел, с другой – сам Савинков по такому же нелепому случаю угодил в Севастопольскую военную тюрьму…
Но Лопухина в это время уже в Петербурге не было: его Бог надоумил вовремя удрать от российской смуты. Разберись-ка – кто кого предает и продает!
Разобрались сами эсеры. Как всегда, неожиданно и экстравагантно…
Смена полицейского руководства мало что изменила; Азеф благополучно перекочевал под руку полковника Герасимова, который известную поговорку перевел на полицейский лад: «От говна говна не ищут!»
Но эсеры-то – что сотворили?!
У них не было зла на Лопухина, тем более что Герасимов был посерьезнее, буквально шел по пятам – невольно вспоминались прежние, лопоухие времена. А Центральному Комитету, в который входили такие киты терроризма, как князь Кропоткин, Брешко-Брешковская, Фигнер, Савинков, спать не давала мысль: «Кто предает наших людей?!» Ясно, что кто-то из близких. Фамилия?! Черт возьми, любой ценой!
Это мог сказать только один человек: Алексей Лопухин.
И пока он благодушествовал в кафешантанах, у него вдруг пропала дочь. Уехала в Лондон, без отца тоже поразвлечься, – и ни слуху ни духу. Звони не звони. Телеграфируй не телеграфируй. Самые новейшие средства связи ничего не давали. Ламанш скрыл любимую дочь. Истинно, как в воду канула. Но известий о кораблекрушениях на Ламанше не было.
Хоть и потрепанное, но полицейское чутье подсказало: что-то тут неладно…
Он дал телеграмму старому другу Пете Столыпину, но не надеясь на быстрый ответ – что мог знать российский министр о лондонских делах? – отправился на вокзал, чтобы тоже махнуть через Ламанш.
Гоняя официанта в ресторан, он не долго посидел в купе, когда постучали в дверь. В международном купе был звонок.
– Да! – не слишком вежливо рявкнул.
Вошел известный ему Бурцев, посмеявшись:
– Славно! Как в России. Звонок не работает.
– Вы за тем пришли, чтоб мне это сказать?..
Ничего общего с Бурцевым у него не было. Более того, воспоминания скверные. Это сейчас Бурцев редактор исторического журнала «Былое», а в прежние годы он был самым заурядным террористом, с которым у полиции были свои счеты. Какое уж там приятельство!
Бурцев спокойно воспринял полицейскую невежливость и после некоторой паузы ответил:
– Разумеется, не из-за звонка, сенатор. Как светский человек, пригласите меня сесть да коньячком угостите.
– Да, да… Извините. У меня скверное настроение. Дочь в Лондоне пропала. Выпьем?..
– Да как по такому горю не выпить…
Выпили. Друг на друга посмотрели уже поласковее.
– О пропаже вашей дочери я знаю. За тем и пришел… чтобы помочь несчастному отцу. Верные друзья попросили.
– Да?.. – не было причин скрывать изумление.
– Не пугайтесь. Она жива и здорова.
– Тогда что же?..
– Услуга за услугу.
Лопухину стало вспоминаться кое-что из прошлого террориста Бурцева.
Но теперь-то перед ним был не террорист, а вполне респектабельный, известный издатель. Он выискивал такие черные пятна на звездных мундирах, что ого-го!.. Лопухин положил руку на плечо былому недругу:
– Я слушаю. Давайте без обиняков.
– А если без обиняков, так вот что. Ваша дочь – в обмен на фамилию провокатора, который вами был заслан в партию эсеров.
Лопухин чувствовал, что ему не отвертеться, но взыграло ретивое:
– Да как вы смеете шантажировать меня?! – Он вскочил.
– Ну, положим, шантажирую не я. В ЦК партии эсеров я не вхожу, но меня попросили провести эту сделку. Люди уважаемые. А этот провокатор не принесет добра ни революционерам, ни полиции. Да и потом – вы уже не служите, чего церемониться. Сядьте да налейте еще по рюмочке… за наше общее прошлое!
– За мою дочь! Коль на то пошло…
– Ничего не имею против. За дочь так за дочь.
– Жива она?..
– Я уже сказал: жива. Тюремное заключение ее прекрасное, при горничной. Не как я когда-то – в каземате…
– Да, бывало…
– Меня не интересуют ваши покаяния. Фамилия, сенатор! Или я ухожу.
Теперь и Бурцев встал, посмеиваясь.
– Хорошо! На посошок – и я говорю… Но гарантии?
– Мое имя. И моя рука. Мало?!
– Вполне достаточно. На посошок! – махнул он мировую рюмку. – Руку!..
Бурцев протянул руку, которая когда-то крепко держала браунинг, да и теперь не ослабла.
После его пожатия Лопухин встряхнул свою кисть, улыбнувшись:
– Да, жив курилка! Фамилия? Она вам известна: Азеф. Удивлены?..
– Признаюсь, да… Но в вашей правдивости не сомневаюсь. Честь имею! На следующей станции я выйду и дам телеграмму. Дочь встретит отца на Лондонском вокзале.
Он приподнял уже надетую шляпу.
Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»
В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.
