– Нет, вы разменяете их, и сейчас же, – властно сказала Надя и сжала в муфте рукоятку револьвера.
Кассир быстро собрал деньги и положил их перед Надей.
– Мадемуазель, умоляю вас, уходите…
– Вы просто не знаете, кто я, – засмеялась Надя.
Глаза кассира расширились.
«Кажется, начинает догадываться, что я Надежда, – подумала Надя, – последняя надежда на успех»…
Она не видела, что кассир нажимает всей ладонью на кнопку звонка.
– Теперь вы понимаете, что я Надежда На Успех?! – возвысила она голос. – И в руке у меня не просто револьвер, а…
Две безобразно тяжелые туши повисли на ней сзади и сломали ее гордую спину. Она упала, и туши упали вместе с ней огромными задами вверх.
– Как вы смеете прикасаться ко мне! – то ли крикнула, то ли подумала Надя и сунула в рот перстень, где был мгновенный яд.
Последнее, что она видела, – голубое небо за частоколом перевернутых пиками вверх сосулек.
Красин быстрым переменным шагом шел на лыжах по накатанной между сосен, а местами уже подверженной весеннему разрушению лыжне. Был март восьмого года. Под соснами стояли крытые толстым снегом невысокие елки. Он старался придумывать, на кого эти елки похожи – на монаха, на сидящего медведя, на сову… Увидев пролетевшего вдалеке финского юношу, он заставил себя думать, как отличается финская манера лыжной ходьбы от их сибирской… да, финский шаг гораздо длиннее, и накат больше… Да, революция кончилась, надо беречь силы, зарываться в землю, ждать, работать и ждать, терпеливо и упорно, так же, как до революции, только еще терпеливее и еще упорнее… Но у многих ли хватит сил?.. И сколько мы потеряли товарищей… Петербургский комитет уже не спасешь… и Баумана уже не спасешь, и Грожана, и Шмидта, и Бергов, и Матюшенко, и Надю уже никогда не спасешь… Они сужают кольцо, почему они медлят?.. Надо немедленно эмигрировать или переходить в подполье… Все равно каждый час они могут за ним прийти… если уже не пришли… Да, пришли!
Сквозь штакетник забора он увидел, что от крыльца дачи к калитке идут офицер и два жандарма. Он оглянулся: по лыжне приближались, раскорячившись, еще два жандарма с карабинами на изготовку.
– Господин Красин, предупреждаю – нам приказано стрелять! – крикнул офицер.
В Выборге собрались немногие уцелевшие из разгромленной красинской гвардии: боевики Семен, Вано Болквадзе, Саша Охтенский, Кириллов – Кандид, Англичанин, Лихарев – Канонир… Цель была одна: освобождение Красина любой ценой, любыми средствами. Все эти отважные люди, привыкшие за боевые годы презирать жандармов и ищеек, сейчас и думать не могли о том, что руководитель их Никитич находится в презренных этих руках. Слишком дорога была для партии жизнь Красина.
– Дело ясное, – сказал, подходя к столу, Виктор Горизонтов. – Предлагаю, не мудрствуя лукаво, атаковать тюрьму и освободить Никитича. Наберется у нас здесь человек сорок? Этого вполне достаточно.
Сказав это, он скромно отошел и сел в углу на табуретку.
– А ну как перебьют вас всех в атаке, молодой человек? – спросила седая женщина, узловатые пальцы которой были сцеплены на столе.
– Это что за бабка? – тихо спросил Виктор у Вано Болквадзе.
– Эта бабка, между прочим, дорогой, в декабре проносила от баррикады до баррикады печать ЦК, спрятав ее в пучок волос. Мать Никитича… – печально ответил Вано.
Предложение Горизонтова было отвергнуто. Оставлен был как возможный вариант налет на поезд, в котором повезут Красина из Выборга в Петербург, если другие варианты спасения провалятся.
…Через несколько дней Антонина Григорьевна во время свидания с сыном передала ему пилки для оконной решетки.
На вершине горы, которая видна из камеры Красина, появится условный огонь…
Вторым ключом к спасению были законы автономной Финляндии. По этим законам финский сенат немедленно освобождал любого, арестованного на территории Великого Княжества, если тому в течение месяца не было предъявлено официального обвинения. Боевики прекрасно знали, как «любят» финны петербургское начальство, и рассчитывали на это. Но как добиться такой длительной задержки документов в Петербурге? Игнатьев и Кандид ломали себе головы. Рассчитывать только на неповоротливость жандармской бюрократической машины было рискованно…
На пятый день заключения Красина повели на допрос необычным путем. В кабинете начальника тюрьмы навстречу ему, сверкнув моноклем, предупредительно поднялся сухопарый жандармский полковник.
– Здравствуйте, любезнейший Леонид Борисович. Я приехал из столицы специально для того, чтобы продолжить наш так нелепо прерванный разговор.
Не стоило большого труда узнать в офицере давнего гостя, «прогрессивного промышленника».
Усадив Красина в кожаное кресло и не удержавшись все-таки от неистребимой жандармской привычки предлагать подследственным папиросы, Ехно-Егерн действительно как ни в чем не бывало начал плести вдохновенную канитель о развитии Сибири, о новой Америке, о захватывающих перспективах. Красин молча слушал, потом улыбнулся в бородку. Полковник тут же поймал эту улыбку.
– Понимаю, Леонид Борисович, вам кажется, что я стараюсь запудрить вам мозги. Понимаю, понимаю… Но, видите ли, меня толкнули к разговору с вами отнюдь не следственные соображения, а чисто психологический интерес. Следствию давно уже все известно, и в допрашивании вашей персоны нет никакой необходимости…
– Что известно следствию, господин полковник? – осведомился Красин. – То ли страшное преступление, что я давал из своих личных средств на нужды левых партий? Другого криминала за собой я не знаю…
– Зачем эта детская игра? – улыбнулся Ехно-Егерн. – Следствию известно, что вы главарь боевой организации эсдеков, знаменитый, ох, печально знаменитый в наших кругах Никитич. Вы будете проходить по делу Петербургского комитета РСДРП. Кстати, комитет на сегодняшний день уже полностью арестован, до одного человека. И все нашли в себе мужество сознаться…
Красин усмехнулся и пожал плечами:
– Какой Никитич? При чем здесь комитет РСДРП? Поистине, господа, вы хотите из дохлой мухи сделать дохлого слона!
Ехно-Егерн вздохнул, махнул ладошкой.
– Ну хорошо, хорошо, не будем об этом. Я уже вам сказал, что испытываю к вашей персоне не профессиональный, а психологический интерес. Вы интересны мне как личность. Я изучил детальнейшим образом обе стороны вашей деятельности и поражаюсь, милостивый государь, просто поражаюсь, как можно сочетать столь успешную и плодотворную созидательную работу с работой ужасающей, разрушительной? Редкий феномен раздвоения личности? Нет, нет и нет! Мне кажется, Леонид Борисович, что вы созидатель до такой высокой, гипертрофированной степени, что тяга к созиданию принимает у вас уже свой противоположный смысл…
– Да вы философ, – усмехнулся Красин, внимательно глядя прямо в глаза полковнику. Глаза эти стали вдруг стремительно расширяться.
– Нет, я не философ, я знаю это по своему опыту. Моя профессия – это спасение человеческих жизней, не так ли? Ну, вам кажется, что не так, но это неважно, важно, что я так себя осознаю. Я спасатель, спасатель, спасатель до такой высокой степени, что… иногда мне почти непреодолимо хочется убить!
Полковника вдруг всего передернуло, пальцы его сжали ручки кресла, голова упала на грудь.
– Полковник, полковник, – укоризненно проговорил Красин, – этак мы с вами погрузимся в пучины патологии. Возьмите себя в руки.
Ехно-Егерн уже улыбался ему в глаза блестящим, как Шпицберген, моноклем.
– Личность ваша столь значительна, Леонид Борисович, что невольно хочется сравнить свою скромную персону с вашей. Видите ли, я считаю себя патриотом своей родины, не таким патриотом, как эти дурно пахнущие господа из союза Михаила Архангела, а настоящим патриотом, патриотом сознательным, но ежеминутно готовым к самопожертвованию. Так вот, Леонид Борисович, представьте себе, мне кажется, что и вы в своей двусторонней деятельности видели какой-то своеобразный патриотизм, не так ли? Ответьте мне, пожалуйста…
– Не знаю, что вы имеете в виду, говоря о моей двусторонности, – холодно начал Красин, – но что касается патриотизма, то я именно патриот своей страны, и это чувство, пожалуй, самое сильное из тех, что одухотворяют мою жизнь.
– Прекрасно сказано! – вскричал, словно экзальтированный гимназист, Ехно-Егерн. – Я чувствую, что мы найдем с вами много точек соприкосновения, Леонид Борисович. Нам предстоит еще много бесед, но уже в Петербурге, через неделю. Мы во многом сойдемся, уверен, во многом… Я постараюсь уберечь вас от знакомства с тем предметом, который господин депутат Родичев так неосторожно назвал «столыпинским галстуком». Кстати, как вы относитесь к Столыпину?
– А вы? – усмехнулся Красин.
– Я его боготворю, – медленно и раздельно проговорил полковник. Монокль отсвечивал металлическим светом. Глаза за ним не было видно.
