Дел было много. Комиссар выехал из Красноборска еще ночью, чтобы как можно раньше попасть на место. Он рассчитывал покончить со всеми делами, если будет возможно, в одни сутки.
Стояла ясная, морозная погода, снег скрипел под полозьями. Северный лес исполнен торжественного величия. Снег на деревьях такой богатый, плотный, застывший, такого ослепительно чистого цвета, что деревья кажутся гигантскими фарфоровыми изваяниями. И все безмолвно в голубом при свете ночи снежном царстве… Но вот, испугавшись колокольчика, что-то затрещало, зашумело в лесу. Лось, что ли? Или медведь покинул свою лежку? Вот сороки встрепенулись и, точно комочки, брызнули в стороны от дуплистой, корявой сосны. Снова затихло все. Нет, брехнула волчица, взвыла лиса. Ни путевого огонька, ничего. Деревеньки запрятались в снегу и лесах. Расстояния длинные. Не скоро доедешь до теплых полатей.
Хорошо, когда нет здесь метели. И не дай бог, как говорят старики, когда она примется бушевать. От сугробов, что по плечо человеку, помчатся белые вихри, с деревьев – снежные волны. Задует с речных просторов Двины. И снежный буран с ревом кинется на путника! Тогда стой. Лошади первыми точно замрут на дороге.
Но как волшебно все это, когда спит ветер и когда высится в небе алмазный, сказочный полог.
Так и было в ту прекрасную ночь, когда Фролов ехал в сторону Петропавловского…
Черное небо, изрешеченное россыпью мелких, как булавочные головки, звезд, низко нависло над дорогой. Иногда его озаряли зеленовато-желтые дрожащие вспышки далекого северного сияния. В этих заснеженных лугах и перелесках нельзя было не почувствовать сурового великолепия северной природы.
Санный путь по тракту был накатан. Позванивал на дуге колокольчик. Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе поверх шинели полулежал в санях. Морозный воздух иголками впивался в лицо. Впереди темнели согнувшиеся на облучке фигуры парня-ямщика и матроса Соколова, после смерти командира бригады перешедшего к военкому. На ямщике был старый армяк, а на Соколове – бараний тулуп с поднятым воротником и, несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка.
Сани ныряли в ухабах. Фролов то и дело погружался в дремоту, но мозг его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже не было рядом. В первые недели после гибели Павлина Фролову казалось, что командир бригады просто находится в отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов услышит его как всегда торопливые шаги, его веселый, бодрый голос: «Ну что, друг? Как дела?»
Размышляя о предстоящих решительных боях, о разгроме интервентов, он всегда спрашивал себя: «А как бы действовал в этой обстановке Павлин?» Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним.
Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине.
«Как жалко, что нет с нами Латкина, – думал Фролов. – Андрей, конечно, тоже рвался бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит? Лишь бы не плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах врага».
Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились.
Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.
– Не только мы, население вас ждет не дождется, – весело заговорил командир, провожая Фролова в избу.
– Дзарахохов здесь? – спросил комиссар.
– Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же… Еще с вечера здесь… Вся деревня на него дивуется.
– А Макин тоже прибыл?
– Нет еще, – ответил ротный. – Сегодня должен быть.
Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание.
Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами.
Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе.
Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно.
Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца пристава и хитрого муллу.
– Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть… – с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.
Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне.
– В Испанию попал… Потом уехал в Америку… Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, работал на постройке железной дороги, на заводе… в Клондайке был… Все счастье, правду искал… И ничего не нашел. Все там ложь, обман. Там, как нигде, золото Царствует. Там страшно жить, комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои умерли. Тут началась война, меня взяли.
– Много воевал? – спросил его Фролов.
– Много. Был в дивизии у генерала Крымова… И когда пришла революция, я говорил: идет правда. Но я тогда не понимал большевиков. И генерал Крымов повел нас в Петроград.
– Тогда был корниловский мятеж, – сказал Фролов.
– Да, корниловский… Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта пришли к нам. «Матросы говорят правду, джигиты, – сказал я. – Нам надо убить генерала Крымова, врага революции». Но нам не удалось его убить. Он сам потом убил себя. Мы приехали… весь эскадрон… в Петроград. Керенский позвал меня в Зимний. Я пришел, положил руку на кинжал и сказал: «Ты враг революции… Зачем ты позвал меня?» – «Я друг революции, – сказал он. – Служи мне». – «Нет! – я сказал. – Ты подлец, изменник… Ты врешь!» Я плюнул. Он хотел меня арестовать. Кругом стояли люди… офицеры его… Но они боялись меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом я услышал Ленина и полюбил его… Это в Петрограде. И еще был я на штурме Зимнего.
– Дрался в Октябрьскую ночь?
– Да, вместе с моими джигитами.
Хаджи-Мурат вынул из кармана шаровар щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.
– Я большевик.
Фролов с интересом смотрел на горца.
– Начальники в Петрограде сказали мне, – продолжал горец: – «Ты будешь комиссар в кавалерии». Я сказал: «Нет, не буду. Я плохо знаю русскую грамоту».
– Да, много ты повидал в жизни… Ну что же, Хаджи-Мурат, займемся делом, а то время идет. – И, вынув из планшета карту, Фролов показал Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.
– В эту деревню? – сказал горец, выслушав все. – Знаю… Это можно. Ротный мне тоже говорил вчера… Я ждал тебя. В набег ночью надо… Да?
– Да, надо… Там у американцев зимние укрепления. Штаб! Хорошо бы застигнуть их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали… Понял? Это должен быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?
– Двадцать пять стрелков дашь? – спросил Хаджи-Мурат. – Ну, тридцать…
Фролов рассмеялся.
– Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.
– Не надо. Моих джигитов двадцать пять. Два пулемета дай. И все. Хватит.
Комиссар невольно улыбнулся.
– Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?
– Сделаю! Ты не беспокойся, – сказал Дзарахохов. – Народу больше, хлопот больше. А мы по-кавказски… Хороший набег будет.
На этом и порешили.
Изба, в которой остановился Фролов, была большая, в два этажа да еще с чердаком. Раньше она принадлежала приказчику вологодской лесной фирмы. Осенью приказчик сбежал к белым в Архангельск. Теперь в этой избе жили семьи председателя комбеда Петра Крайнева и его соседа – старика Егора Ивановича Селезнева.
В селе перекликались петухи. Начиналось утро. В избу вошел невысокого роста сухопарый человек в солдатской куртке и суконной ушанке. Он назвался Петром Крайневым. Узнав, что перед ним комиссар Фролов, он обрадовался и сразу захлопотал:
– Поесть надо чего-нибудь! Такие гости…
Фролов стал отказываться от угощения, но хозяин настоял на своем.
На столе появились глиняные чашки с картошкой, сметаной и крошечными солеными рыжиками.
