– Моя листовочка, – усмехнулся Фролов.
«Смит вроде красного… Болтает всякие глупости! В конце концов, какое нам дело до того, что делается в мире? Мне лично на это наплевать. Но вот погибнуть здесь? Большая война кончилась, а тут еще убьют… Это мне не улыбается.
Впрочем, к черту политику! Мне нравилось воевать тогда, когда можно было съездить в Париж. А тут метель, снег, лес, в котором скрываются партизаны. Плохо стал спать по ночам. Мери не пишет. И все вообще надоело до черта. На прошлой неделе к нам на позиции приехал американский консул. Мы спросили, почему мы остаемся здесь, когда война с Германией кончилась. Он заявил, что мы должны без рассуждений выполнять нашу задачу».
Комиссар дочитал дневник до конца и приказал привести пленного.
Спасаясь от холода, Джонсон повязал голову махровым полотенцем, поверх которого была чуть не на уши надвинута армейская фуражка. Щеки сержанта покрылись щетиной, нос побагровел.
Войдя в избу, Джонсон стянул с рук толстые перчатки и отряхнул от снега полы своей громоздкой брезентовой шубы на бараньем меху. Видно было, что двигаться в ней ему неудобно и трудно.
– Где уж тут воевать! – кивнув на пленного, засмеялся Шишигин.
– Претензий не имеете? – спросил у Джонсона Фролов. – Дорогой вас никто не обижал?
– Нет, – ответил пленный.
– Есть хотите?
– Нет, меня кормили… – Сержант помолчал, и какое-то подобие улыбки пробежало по его лицу. – Вообще я не против русских!.. Русские же косятся на меня. Народ здесь угрюмый, нелюбезный.
– Нелюбезный? – переспросил Фролов. – Но вы же знаете, что ваши соотечественники убивают нас, наших жен и детей. Они поступают с русскими крестьянами и рабочими как звери.
– Это англичане! Не мы…
– А чем вы лучше? Вот люди из вашего тыла, – Фролов показал на партизан, внимательно слушавших иностранную речь комиссара. – Они рассказывают об ужасах, которые творят там американцы. Попробуйте их опровергнуть. Докажите, что это не так.
– Да, мы поступаем плохо, – пробормотал Джонсон. – Но что мы значим? Нами командуют старшие офицеры.
– Что хоть он говорит-то? – спросил Макин.
Комиссар перевел. Макин покачал головой, губы его сложились презрительно. Он взглянул на сержанта и сказал:
– Эх ты, душонка!.. Гроша ломаного за нее и то не дал бы… Как попался, так валит на дядю…
Когда партизаны ушли, Фролов начал допрос.
Джонсон отвечал охотно, видимо ничего не скрывая.
– Здесь стоят йоркширские полки, – показывая по карте, объяснял он. – Шестой и Девятнадцатый. На Важском участке находится наш батальон Триста тридцать девятого пехотного полка, четыре роты по двести сорок штыков с тридцатью двумя пулеметами…
– Сколько орудий в Усть-Паденьге, Высокой, Шенкурске? – спросил комиссар.
– Не знаю.
– А людей?
– Наших? Много… В Шенкурске мы хозяева. Штаб наш находится в монастыре. Орудия размещены на горе, около собора. Калибр крупный. Окопы идут кругом всего города, но несплошные. Большой окоп у монастырского кладбища, как раз на дороге в деревню Высокая гора… В деревнях тоже расквартированы наши части. Белых мало.
– Все деревни по Ваге укреплены?
– Все! И Высокая, и Шолаши, и Усть-Паденьга, и Лукьяновка…
– Так… – Фролов помолчал, испытующе глядя на пленного. – Теперь скажите-ка, не попадались ли вам наши листовки?
– Попадались, – с готовностью ответил Джонсон. – Но их отбирали офицеры. Я сам отбирал их по приказанию ротного командира. По прибытии сюда, в русскую тайгу, был даже случай, когда мы не захотели идти в наступление, – сказал Джонсон. Крупные капли пота струились у него по вискам и шее. – Тогда офицеры прямо сказали, что это работа ваших агитаторов.
– Но в конце концов вы все-таки пошли в наступление? – усмехнувшись, спросил Фролов.
– Разве у нас может быть единодушие? – Джонсон покачал головой. – Мы сдались на уговоры… Но я лично против этой войны. Ее затеяло правительство. Нам она не нужна.
– И многие солдаты так думают?
Джонсон поежился.
– Не знаю… Офицеры заставляют нас помалкивать. Мы молчим.
– Я знаю содержание вашей записной книжки, – искоса взглянув на пленного, сказал комиссар.
– О! – воскликнул американец и даже покраснел. – А я думал, что потерял ее при схватке.
– Книжка у нас.
– Это очень хорошо, – сказал повеселевший Джонсон. – Я там как раз писал, что мне надоела война. Теперь вы знаете мои мысли. Поверите… Отнесетесь ко мне мягче.
«Уже торгуется», – подумал Фролов.
– Если бы я и не читал вашей записной книжки, – сухо сказал он, – то все равно разговаривал бы с вами так же. Жестокость не в наших правилах.
Американец рассыпался в благодарностях, лицо его приняло угодливое выражение.
– Благодарить меня не за что, – сказал Фролов, – Идите. Я отправлю вас в Вологду.
В тот же вечер Макин вместе со своими партизанами уходил обратно через фронт домой. В роте они получили повозку, оружие, запас патронов, литературу. Перед уходом Яков снова зашел к Фролову.
– Так как же, Павел Игнатьевич, – спросил он прощаясь, – будем бить супостатов?
– Будем! Не беспокойся… – ответил Фролов, крепко встряхивая его руку. – Ты-то, смотри, не подкачай. Когда ответственное поручение тебе дадим, сумеешь показать свою партизанскую доблесть? Человек полтораста наберешь?
– Двести наберу, – сказал Макин. – А за сочувствие населения головой ручаюсь. Такой наказ от мужиков имею.
– Ну и добре! Скажи, чтобы ждали Красную Армию. На этом они распрощались.
Фролов остался один. Притомился за этот день. После долгих разговоров в душной, насквозь прокуренной избе ему захотелось подышать свежим воздухом. Он вышел на улицу и, смахнув снег с лавочки, стоявшей возле крыльца, уселся на ней.
Месяц ярко освещал деревню. В небе играли звезды. Над крайней избой, где помещалась ротная кухня, кольцами клубился дым. С кухни доносились голоса бойцов, пиликала гармошка. Низкий женский голос протяжно запевал частушку: «Ой, да выходите, девушки, молодые елочки…» В этом голосе Фролову почудилось что-то знакомое. Напрягая память, он пытался вспомнить, где мог его слышать, но песня оборвалась.
Вскоре невдалеке от дома раздались шаги. Из-за изгороди появилась высокая женщина в пуховой косынке, в ситцевой широкой юбке, в коротком полушубке и серых валенках-чесанках. Поравнявшись с комиссаром, она остановилась и, по-старинному кланяясь ему в пояс, тихо проговорила:
– Здравствуйте, Павел Игнатьевич. А я вас, почитай, с утра добиваюсь, да у вас, как на грех, все народ да народ. Аль не узнали? Это я… Нестерова!
– Любаша!.. – обрадованно воскликнул Фролов и вскочил с лавочки.
Люба рассказала Фролову о том, как добралась сюда из Котласа.
– Ну, а Тихон-то как? Как его здоровье? – спрашивал Фролов.
– Да не дюже, Павел Игнатьевич. В госпитале покамест… Левым глазом что-то видит. «Обойдусь, говорит. Я, кричит, теперь носом чую больше собачьего!» Выписки требует. Ругается, бедокур.
Затем, не упуская ни малейшей подробности, она сообщила, как старика Нестерова привезли в Вологду и как лечили сперва на пароходе, потом в госпитале.
– Я ведь в Нижней Тойме его перехватила, пароход с ранеными за дровами пристал… От патрульных моряков узнала. Ну как же было старика бросить… И про Андрейку все узнала.
Люба опустила голову.
– И командира вашего убили… – печально сказала она, ресницы ее задрожали. – Дошла весть! Вот горе-то-злосчастье. Горе, что бусы… Все одно к одному. Ну, я так думала: провожу свекра! Похороню хоть сама, а не чужие люди. Уж так плох был! Никак не чаяла, что оправится. Никак! Доктор в сиделки определил. Помочь покормить, питье больному подать. Чужая рука хоть гладка, да чужая… А своя жестка, да легка! Доктор сказал: «Ты выходила…»
– Да ведь так и было, наверное…
– Бог знает, – Любаша пожала плечами.
Она очень изменилась за это время: похудела, черты лица стали резче, обозначились скулы. Но голова ее с бело-золотистыми тяжелыми косами, туго затянутыми и скрученными на затылке, сохранила свою прежнюю красоту. Распахнувшаяся теплая косынка открывала белую шею, видневшуюся из открытого ворота бумазейной кофточки. «Лебедя бы с тебя рисовать», – невольно подумал Фролов.
– А почему ты, Люба, просилась непременно сюда?
– С Вологды-то? И сама не знаю. Здесь с Андрейкой несчастье случилось. Потянуло. Пленных-то отправляют в Архангельск. Вот и я…
«Она думает, что Андрей в плену, – подумал комиссар. – Ну и очень хорошо. Может быть, так ей легче… Не хочет примириться с тем, что его убили. Впрочем, кто знает?…»
– Принесло меня сюда, как ветром пушинку, – продолжала Люба. – К Валерию в отряд пойду. Мне баяли в Вологде, будто он на Ваге лыжников собирает…
– Правильно. Там формируют лыжную команду.
– Ну вот! У него и буду воевать… – сказала Люба, решительно тряхнув белокурой головой. – Ах, Павел Игнатьевич… Где же наш Андрейка-то? Вот бедная головушка! Жив ли? – Она вздохнула, закрыла лицо руками, чтобы не показать слез, потом вытерла глаза ладонями. – Свет не мил, правду скажу. Словами горе-то не размочишь! Слова не вода, горе не сухарь… – Она опять тряхнула головой. – Завтра человек пятнадцать отсюда на Вагу уходят. И я с ними.
