поить и кормить гостей.
Поскольку женщин, которые прибыли с мужьями, чтобы поклониться княгине, было достаточно, Лешек был вынужден вместе с Грифиной сесть в большой комнате на обитых пурпуром стульчиках, как на тронах, и принимать почести подданных.
Грифина в этот день старалась показаться молодой и красивой. Русинки её нарядили, увешали драгоценностями, раскрасили ей немного бледное лицо, а так как была привлекательна и хотела ею быть, действительно красивая и важная она вышла сесть при своём пане на стуле и могла с гордостью глядеть на окружающих. Лешек, видя её такой живой и смелой, отворачивал глаза и опускал их к полу. После поклонов, вступительных речей, сложенных дарах все сразу пошли к столам и женщин сажали отдельно по одну сторону при княгине; мужчин – с другой, за Лешеком. Таков был обычай.
Службу на мужской стороне справляли княжеские слуги; с другой – служебные девушки.
Наливали обильно и умы вскоре оживились, а уста начали открываться. Землевладельцы, смело подходя к своему пану, разговаривали с ним. Речь была не своевольной, но весьма свободной, такой, какой она сегодня уже быть не может, пожалуй, только в холопских хатах на свадьбе, когда люди захмелеют.
Не одна грубая шуточка с мужской стороны перелетала и румянцем покрывала женские лица. Старшие отстреливались им достаточно выразительными словами. Слуги, которым было запрещено смеяться и вмешиваться в панские развлечения, дожны были иногда закрывать свои уста полотенцем.
Началась беседа об охоте, потом о женщинах, что они из-за войны и охоты часто одни дома должны сидеть. Мужчины подшучивали, что порой с этим одиночеством они умеют справиться. Бабы отбивали это, упрекая их, что они также не всегда охотятся на четвероногого зверя.
Во время этих пиров Грифина сидела постоянно мрачная, как будто бы хотела что-нибудь выпалить. Лешек молчал, не очень рад был этому разговору, искоса поглядывал на жену.
Мужья начали всё острей доставать женщин, а постарше и посмелей после мёда всё шире открывали рты. Застольный шум хорошо разошёлся, позволяли друг к другу, точно были не на княжеском дворе.
Затем, когда они так сердечно разговаривают и смеются, потому что там всё было в шутках, каждый кто смотрел на княгиню Грифину, не мог понять, почему она казалась всё более мрачной и раздражённой; когда на минуту стихло, княгиня, которая до сих пор почти не разговаривала, немного поднялась.
– Ну, и мне кое-что о том подобает сказать! – сказала она по-русски. – И я бы нашла что поведать! Ведь шестой год мы живём с супругом. Спросите-ка меня, когда он дома со мной сидит, когда не в лесу и на охоте? Я редко его вижу, а когда вернётся, мне не лучше от этого. Он устал и отдыхает.
А отдохнув, уезжает снова. Всё-таки я не так уродлива и стара, – добавила она, поднимаясь, – чтобы мной мужчина мог гнушаться. А я в самом деле не знаю, почему чепец ношу; потому что мне бы ещё венок руты следовал! Какой меня от отца привезли, такой я и осталась! Но, – воскликнула она, возвышая голос, когда престыженный Лешек опускал на грудь голову, – дольше я этого позора не вынесу.
Сказав это, покрасневшая, срвав с головы парадный чепец, она бросила его на стол перед собой и среди онемевших и удивлённых слушателей она завершила:
– Достаточно уже этой жизни! Достаточно! Я вынуждена жить как монашка, тогда желаю уйти в монастырь. А то, что я сказала правду, я готова подтвердить клятвой; пусть он скажет, лгу ли?
Она повернулась к Лешеку, который сидел, нахмурившись, и молчал; остался недвижим. Слова не сказал.
Кому тяжелей всего с этим было, так это землевладельцам, невольным свидетелям супружеского спора, которого никто не ожидал, никто предвидеть не мог.
Встревоженные женщины, тронутые сострданием, заслоняя себе глаза, вздыхали и стонали. Мужья качали головами, глядя на Лешека, не скажет ли тоже что-нибудь в свою защиту. Чёрный гордо молчал, как будто бы со всем соглашался, лишь бы от жены освободиться.
Грифину это побудило к ещё большему гневу, она тут же встала из-за стола, подняла голову, кивнула своим женщинам, которые за дверями уже ждали её со двором, и вышла.
В столовой комнате сделалось тихо, грустно и землевладельцы не сразу начали разговаривать, чтобы примирить супругов. Но Лешек к этому вовсе не показывал охоты, скорее больше равнодушия, – кусал губы, поглядывая на своих каморников.
Немец Курт, его любимец, подошёл к его уху, наклонившись, объявить, что княгиня приказала запрягать свои повозки, складывать в них сундуки, что её люди, русины и венгры, уже выезжали из замка прочь.
Думали, что князь прикажет жену задержать силой, на что имел право, закрыть ворота, из замка не выпускать.
Немец удивился, когда Лешек, самый безразличным образом в ответе сказал:
– С Господом Богом!
– Баба с возу – колёсам легче! – потихоньку шепнул кто-то из придворных.
Случилось то, о чём мгновение назад никто бы подумать не смел. Во дворе как можно быстрее запрягали повозки, грузили на них раскрашенные сундуки и узлы. Коней выводили из конюшни, а когда некоторые немцы думали вступиться за Лешека, русины с венграми за мечи начали браться.
Легко могло дойти до кровавой разборки.
В замковой столовой возникло приличное замешательство.
Землевладельцы, боясь потасовки, начали выскальзывать, прощаться, забирать жён и выезжать в город. Те, что были одни, без баб, остались до конца, дабы видеть, что из этого вырастет.
Одни спорили, утверждая, что княгиня уедет, другие – что расплачется и останется. Любопытных достаточно высыпало на двор, потому что зрелище было необычное. Под стенами замка кучками стояли немецкие и польские каморники, служба, двор, солдаты, Лешковы охотники, сердясь на пана, смеясь и угрожая венграм.
Землевладельцы смотрели, что будет дальше, а посередине русь и вооружённые венгры, злые, недовольные, ругались, показывали кулаки и как можно быстрей размещали вещи на возах, навязывали вьюки на коней.
Действительно, ни у кого не помещалось в голову, чтобы жена от мужа с таким криком, при стольких свидетелях, бросив ему в глаза чепец, собиралась уезжать прочь. Им казалось, что это только пустая угроза, чтобы вынудить Чёрного к лучшей совместной жизни.
Тем временем примерно через полчаса всё уже было готово, двор сидел на конях, а так как Грифина также всегда ездила верхом, и ей её лошадь привели прямо под сени, к пеньку, который помогал сесть.
Люди прижались ко входу смотреть на диковинку, когда Грифина с завуалированным лицом, с зелёным венком, который ей заблаговременно сплели слуги, в малиновом плаще выехала из замка. Она даже не бросила на замок прощального взгляда,
