— Но ты ведь как раз за безбожие и осужден!.. — не удержался от восклицания Никанор.
— Мы договорились не возвращаться к «больному зубу», а ты все свое гнешь, неугомонный!.. Неужто не понял еще, что я знаю о богах куда больше, чем судьи мои?
— Знать — это не то! — убежденно заявил тюремщик. — Я вот свою тюрьму до последнего закутка знаю, а надоела она мне смертельно!
— Настоящим знанием пресытиться нельзя… задумчиво произнес Сократ. — Всегда есть время понять: я знаю, что я ничего не знаю… А разве есть что превыше Знания, Никанор? Быть может, Оно и есть единственный Бог!
— Ну вот! За новых богов ты и поплатился!..
— Давай уж тогда разом, Никанор!.. В чем еще меня там обвиняли? В растлении молодежи?.. Надеюсь, ты не подозреваешь меня, как некоторые, в плотском влечении к моим молодым друзьям?
— Да не в этом дело! — заерзал на скамейке восковоликий тюремщик. — Ты растлевал умы своих учеников!
Сократа слова его сильно задели.
— В который раз тебе повторять: не было у меня учеников. Нету!.. Мои слушатели постигали знания вместе со мной, я помогал им, они — мне. Я зову их друзьями, а не учениками!.. Ты ведь видел их, Никанор, говорил с ними… Платон! Аполлодор! Ксенофонт!.. Да пусть кто попробует растлить эти умы — не удастся, клянусь псом!.. Я не позволю никому оскорблять моих друзей!
— Да я не со зла, чужие слова повторил… забормотал виновато Никанор. — А друзья твои и впрямь люди обходительные…
Сказать так он имел полное основание, да не смел объяснить узнику — почему.
— Повторил чужие слова? — Сократ сделал нажим на слово «чужие». — А ведь произносить слово следует только тогда, когда оно стало твоим, а не чужим!.. Ты, может, еще повторишь, что я враг демократического государcтва?
Никанор заерзал на скамейке еще сильнее.
— Но ведь ты же не рад торжеству демократии, не благодарен ему, так?..
— Торжество демократии? Где оно? — Сократ притворно стал озираться. — Быть может, его я олицетворяю, сидя в этой замечательной темнице?.. О каком торжестве ты говоришь, любезный Никанор?.. О каком торжестве можно говорить, если Афины унижены Спартой, если труд унижен неправедным богатством, если ум тупостью подмят?..
Никанор счел за благо не отвечать, но Сократ пошел на хитрость, чтобы втянуть его в опасный разговор:
— Вот я, к примеру, часто повторяю, что мне дороже всех вещей мой старый гиматий, в котором прошел я по всем дорогам жизни. И не только говорю, но и знаю, что он мне дорог, каждое пятнышко на нем, каждая дырочка — отметины моего пути отзываются во мне воспоминаниями… — говоря это, узник вертел в руках свой ветхий плащ. — Вот тут, видишь, зашито — это мне еще в молодости продрал зубами бешеный пес, когда я впервые возвращался с пира у Перикла. А вот эту полу подпалил я о светильник в доме Аспасии… — Сократ долго разглядывал обожженное место и в выпуклых глазах его будто мелькали блики того светильника. — А вот это пятно моя Ксантиппа оставила: плеснула в сердцах из ойнохои, не вода в ней была — масло!.. Так вот, представь, любезнейший Никанор, будто я торжественно вручаю тебе этот засаленный гиматий да еще и требую от тебя ликования и благодарности. За кого бы ты меня тогда принял?
— За сумасшедшего, — ответил тюремщик, не задумываясь, но смутился, вспомнив, что на афинских рынках в последние годы нередко кое-кто из обиженных именовал Сократа сумасшедшим.
— А если бы я гиматием своим на самом деле вовсе не дорожил, а только лживо расхваливал его достоинства и требовал благодарности за него тогда бы ты меня за кого принял?
Не чуящий подвоха Никанор брякнул, не задумываясь:
— За мошенника!
— Верно!.. Вот и афинские граждане вправе называть мошенниками тех, кто, разглагольствуя о свободах и демократии, лишил людей возможности зарабатывать кусок хлеба, отнял не только гордость за настоящее, но и за славное прошлое, кто, зовясь «вождем народа», в короткий срок обобрал этот народ до нитки, скупил за бесценок лучшие земли и, лишь исправно обещая вернуть Афинам былую славу и могущество, на деле только заискивает перед иноземцами и собственноручно раздает наиболее обездоленным согражданам по полчерпака пустой похлебки, еще требуя за это благодарности!..
Никанор хорошо знал, как искусен в речах Сократ, отлично понял, что обличение. высказанное смертником, острием своим направлено в главного демагога[20] Анита, мало того — желтолицый тюремщик поймал себя на мысли, что исподволь соглашается с рассуждениями старого философа. А уж этого никак нельзя было допустить! Поэтому престарелый страж вскочил со скамейки и поскорей выпалил:
— Всем известно, что ты противник демократии!
На что Сократ ответил тихо и печально:
— Демократия умерла вместе с Периклом…
— Со своими дружками веди такие беседы! визгливо выкрикнул тюремщик, направляясь к двери. — Ты просто зол на весь свет, Сократ, над всеми смеешься, никого ты не любишь и никогда не любил!
— А зуб-то твой как? — спросил миролюбиво смертник.
Никанор с изумлением отметил, что о зубной боли он и позабыл.
— Не твое дело! — буркнул тюремщик, с визгом закрывая створки двери.
Сократ остался один и почуял, как от слов Никанора боль нарастает в нем.
— Ишь, выдумал: «никого ты не любишь и никогда не любил!»
Перед самым посвящением в эфебы, когда Сократ заучивал уже торжественные слова присяги: «Не посрамлю священного оружия и не покину товарища в бою, но буду защищать храмы и святыни — с другими вместе и один. Отечество оставлю большим и лучшим, чем унаследовал. И буду предан власти, а законам, которые установил народ, послушен. Непризнания законов никем не допущу, но буду защищать их — с другими вместе и один. И чтить клянусь отцов святую веру. Да будут мне свидетели боги!» — когда разумом и сердцем вбирал слова этой клятвы, верный друг Критон смутил его душу новым предложением поискать любовных утех.
— В тот вертеп поганый я больше ни ногой! помрачнев, заявил Сократ, хотя поймал себя на мысли, что не только со стыдом вспоминает о той ночи, но и с затаенным, каким-то животным удовольствием. Втайне ждал, что друг уломает его…
— Сегодня мы отправимся к гетерам, должны же мы как следует покутить перед воинской службой! настаивал смазливый и неугомонный Критон, не упуская возможности хоть в чем-то просветить своего головастого друга. — Я нарочно начал твое посвящение в мужи с самой нижней ступени. Проститутки гетерам и в подметки не годятся! Гетера — спутница, подруга[21], усладит не только тело, но и душу. Слыхал о «Доме Аспасии»?
Сократ помотал головой — откуда ему знать.
— Да о нем теперь только и говорят!.. Недавно Аспасия перебралась из Мегар в Афины, открыла у нас отличное заведение, которое охотно посещают лучшие мужи. Клянусь Зевсом! Быть принятым у Аспасии — немалая честь!.. Ты идешь со мной?
— Нет! — ответил Сократ.
— Да! — сказал его внутренний голос (гений ли, демон ли?).
Критон решил не отступаться.
— Девушки Аспасии не только прекрасны, как нимфы, но и умны: они знают толк в музыке, в театре, философии, поддержат любую беседу. А ты ведь так любишь поболтать, Сократ!.. Ну что, идешь со мной?
— Да! — ответил внутренний голос Сократа.
— Так надо же сандалии обувать… — пробормотал упрямый, крутолобый юноша.
Критон обрадовался.
— Да ради нашего совместного похода я готов сам завязать сандалии на твоих ногах!..
По дороге Критон с жаром рассказывал Сократу об Аспасии. (Он уже успел однажды побывать в ее доме и даже завел там подружку Феодату, которую восторженно именовал Психеей). Говорил, что родом Аспасия из враждебного Афинам Милета, дочь небогатого купца Аксиоха, что искусство и призвание гетеры передала ей якобы знаменитая Таргелия, ставшая женой тирана Фессалии, что красотой и изяществом манер она превзошла всех женщин Эллады, а умом не каждый из лучших мужей сравнится с ней, что он сам бы счел за счастье добиться ее любви, хотя Аспасия лет на шесть старше его, Критона, да понял тщету безумства этого: не найдя себе ровни среди мужей, она оставила плотские услады девушкам своим, сама же находит радость лишь в духовном общении с достойными…
«Аспасия, Аспасия…» — мысленно Сократ повторял невольно это дивное имя, которое на родном его языке значит — «любимая», и чуял, что сердце его начинает бухать в груди еще сильней, чем тогда, когда впервые входил к Периклу. Он забыл даже о неудобстве, причиняемом ему непривычными сандалиями.
Дом Аспасии располагался неподалеку от театра Диониса, был он невелик, хотя имел два этажа, увит плющом, в прогалах которого проступала розовая окраска стен.
В перистиле[22] встретил друзей молодой раб, тонким голосом евнуха поприветствовал гостей и проводил в дом, где взгляд Сократа сразу привлекла дивная мозаика пола: в развевающихся одеждах Дионис летит в своей колеснице, запряженной двумя пантерами. Ниже колесницы бурым мрамором выложена была надпись: «ЛЮБОВЬ ПРЕКРАСНА».
