Здесь, в Браунау,[5] шум прибоя не был знаком никому, кроме аббата Вольфганга, которому попеременно нарастающий и стихающий гул напоминал про холодный, одинокий год полного погружения в Бога и мироздание на шотландском острове.
Сам этот шум не имел ни малейшего родства с размеренными ударами волн. На самом деле это был приглушенный стенами монастыря гул полной ненависти толпы.
Он ненавидел эту свору. Ненавидел за то, что им хватало наглости шуметь перед воротами монастыря, ненавидел за то, что они чувствовали себя достаточно свободными, чтобы угрожать ему – аббату монастыря Браунау, хозяину города! Ненавидел за протестантское лжеучение и за то, что они упорно противостояли всем мерам, направленным на запугивание, и всем придуманным им приманкам для их измены своей еретической вере. Но больше всего он ненавидел их за осквернение его воспоминаний об Ионе.
Аббат Вольфганг услышал, как открылась дверь в маленькую келью, в которой он сидел в течение дня, отвечая на вопросы монахов или решая какие-то проблемы.
– Их становится все больше, преподобный отче! – произнес дрожащий голос.
Аббат кивнул, но не повернулся. Он не сводил взгляда с надписи на стене, которую распорядился оставить как напоминание для себя и как предостережение о том, что может произойти, если люди перестанут верить в силу Господа.
– Что нам делать, преподобный отче? А вдруг они начнут выламывать ворота? Ты же знаешь, что они недостаточно крепкие.
Конечно, он знал, что ворота недостойны даже того, чтобы их так называть. Еще с тех пор как он прибыл сюда по приказу кайзера и через посредничество своего хорошего друга в высших кругах Церкви, чтобы принять приход, осиротевший после смерти его предшественника, аббата Мартина, здесь не было никаких ворот. Вход в монастырь выглядел так, как будто выдержал штурм. Позже он узнал, какое мрачное сокровище хранилось в стенах монастыря, и узнал, что монастырь действительно подвергся нападению. Аббат Мартин так и не отдал распоряжение отремонтировать ворота, а дисциплина среди монахов сошла на нет. «Совсем не так, как на Ионе», – подумал Вольфганг. Постепенно оправляющийся после нашествия чумы Браунау с его роскошным культурным ландшафтом не имел ни малейшего сходства с шотландским островом и убогой морской простотой. Впрочем, для аббата не было никакой разницы, ибо он, Вольфганг Зелендер фон Прошовиц, был призван сюда, в это место, потому что Богу было угодно, чтобы здесь появился тот, кто своей решительной рукой снова наведет порядок. И то, что он, на протяжении десятилетий следуя своему призванию, в глубине сердца понимал, что охотно бы остался на Ионе, где море придавало вере простой, всепроникающий ритм, не должно было играть никакой роли. Аббат приступил к выполнению задания, полный нерушимой веры в то, что сможет закончить все в течение одного года, максимум двух лет. Когда же аббат узнал, что здесь, в Браунау, действительно находилось само Зло, то дал себе пять лет и принялся за проведение контрреформационных мер в городе согласно назначенному им сроку.
Тем временем прошло уже десять лет, и все, что ему удалось сделать, – это установить новые створки монастырских ворот. Но заделать их в каменную стену так, чтобы они смогли выдержать штурм, казалось ему абсолютно невозможным. Монастырь, некогда один из центров учености Богемии, когда-то находился на попечении богатого города суконщиков, а ныне очутился на краю света, а сам город был ослаблен наводнениями, эпидемиями и упорствующей ересью, таящей в себе изменение образа мыслей его жителей.
Время от времени в своих уединенных молитвах аббат спрашивал Господа, почему тот покинул его. Но иногда ответ приходил из другого источника, который дышал глубоко под землей, в подвалах монастыря, и выдыхал свою порочность в его душу.
– Возвращайся к остальным. Продолжайте молиться. Продолжайте петь. Те, кто там, снаружи, должны вас слышать. Когда ворота падут, ваши тела должны стать тем препятствием, которые остановят еретиков.
Монах колебался. Аббат Вольфганг посмотрел ему прямо в глаза. Они были широко распахнуты, а лицо монаха посерело.
– Ворота выдержат, – сказал аббат и заставил себя улыбнуться.
Монах торопливо вышел. Взгляд аббата Вольфганга снова скользнул по надписи, которую он осознанно распорядился оставить на стене, когда отдавал приказ замазать все остальные штукатуркой и краской. Он приготовился к борьбе против распущенности, лжеучения, отсутствия ориентиров и, как всегда, дал себе установку провести свой собственный крестовый поход против ослабления веры в том месте, за которое он был в ответе. Никто не сказал ему, что в действительности аббат выступал против вещи, которая лежала в подземелье под сводами монастыря, запертая в многочисленных сундуках, закованная в цепи, вещи, относительно которой многие утверждали, что могли чувствовать ее вибрацию и слышать шепот. Эта вещь никак не проявляла себя, пока Вольфганг отказывался верить в историю ее происхождения, и все же время от времени именно она что-то шептала ему на ухо, когда его ненависть к сопротивлению власти была такой сильной, что он боялся задохнуться от нее.
Аббат Мартин, добровольный узник собственных иллюзий, который провел последние месяцы своей жизни в этой келье, вероятно, был парализован страхом. Аббат Вольфганг не знал, что произошло с верой в католицизм и законы святого Бенедикта, но он считал, что человек, стойкий в своей вере, не нуждался бы в формуле изгнания, дабы уберечься от страха. Мартин снова и снова выцарапывал на стене своей кельи формулу изгнания – огромными и крошечными буквами, легко читаемыми как надпись на надгробии или нечитаемыми, как граффити. Снова и снова одна и та же надпись, пока ею не были покрыты все стены и пока во многих местах не откололась штукатурка. Когда Вольфганг увидел все это впервые, он похолодел от ужаса. Его совершенно не удивило то, что за ним не последовал ни один из монахов. И все же Вольфганг отдал распоряжение оставить одну из надписей, как раз на уровне глаз. Честно говоря, чуть позже он пожалел об этом; постепенно ему стало казаться, что тем самым он оставил небольшое отверстие, через которое яд проклятого сокровища из подвалов монастыря смог проникнуть к нему в келью.
Помимо пульсирующего прибоя возле Ионы он мог, если напрягал слух, уловить отдельные звуки: крик чаек, лай тюленей. Здесь тоже при желании можно было услышать обертоны, немногим отличающиеся от пронзительных криков белых птиц. Это были ругательства и проклятия. А среди них время от времени звучало его, аббата Вольфганга, имя. Он слышал оскорбления, и от этого портились его воспоминания о плывущих облаках и парящих чайках.
Аббат посмотрел на стену и так стиснул зубы, что ему стало больно. На Ионе он иногда стоял на пронизывающем ветру, под потоком ревущей воды и, широко разведя руки и закрыв глаза, кричал во все горло, не обращая внимания на хлещущий по лицу дождь. Но при всей своей ничтожности, которую Вольфганг чувствовал, столкнувшись с силами стихии, он знал, что Господь, дав ему силы, перенес его именно в то место, где в нем нуждаются. Крик его на самом деле был пением псалма. Здесь же аббата все чаще и чаще посещало желание до боли сжать челюсти, чтобы из его горла не исторгся рев, наполненный ненавистью, а не осознанием силы Божьей. В самые наихудшие моменты он был уверен, что слышит, как что-то стучится и нашептывает в его душе, что-то, не имеющее в себе ничего человеческого. Казалось, что надпись на стене дышит.
Vade retro, satanas![6]
У него перехватило дыхание, когда он увидел стены кельи, покрытые одной этой надписью. Единственный возглас, повторенный тысячи раз. Иисус Христос в свое время произнес эту фразу преисполненный глубокой уверенности. Здесь же каждая буква пронзительно кричала о человеческом отчаянии. Аббат Вольфганг провел в этой тюрьме, наполненной кричащей тишиной, всего одну неделю, но с каждым днем ощущение, будто его запрятали внутрь черепа аббата Мартина, все больше и больше усиливалось. Он уже не мог этого выносить и приказал келарю найти ремесленника.
Vade retro, satanas!
Насколько близко подобрался злой дух к аббату Мартину?
Дверь в его келью распахнулась и с грохотом ударилась об стену. Аббат Вольфганг обернулся. На пороге, тяжело дыша, стоял белый как мел привратник.
– Они ломают ворота! – прокричал он.
Полукруг из молящихся и поющих монахов, которым аббат Вольфганг дал распоряжение построиться прямо за воротами, выглядел поредевшим и совсем не похожим на стену из тел, твердых в своей вере и готовых противостоять орде еретиков. Их псалмы звучали слишком тонко по сравнению с гулом, который издавали раскачивающиеся на своих подвесах ворота. Казалось, вся свора упирается в них. Люди не принесли с собой тарана и потому просто раскачивали ворота. Вольфганг видел, как осыпается пылью штукатурка в тех местах, где были вмурованы стальные шарниры, и ему казалось, что створки ворот дышат. Через мгновение серая выцветшая краска обрела цвет морской волны, которая переливалась под порывами ураганного ветра, а весеннее небо над Ионой было темно-синее, мрачное, изборожденное клочьями туч, которые неслись по нему. Небо над Браунау выглядело совершенно безобидным, ибо это было небо теплого богемского апрельского дня, по которому под аккомпанемент диких криков по ту сторону ворот медленно проплывали подушки облаков.
