— Прощай, братецъ, спасибо, во вѣкъ не забуду твоей услуги…
Пріятели еще разъ обнялись. Священникъ ушелъ въ спальню переодѣваться и отклеивать бороду, а Елецкій вернулся къ Вѣрѣ. Меньше чѣмъ черезъ часъ дорожная карета, запряженная тройкою сильныхъ коней, выѣхала изъ города по царскосельской дорогѣ. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, сидѣлъ Ефимъ, кутаясь въ тулупъ и весело ухмылясь.
«Вотъ такъ лихіе господа,» думалъ онъ: «много было у насъ дѣловъ разныхъ, а такого еще не случалось! И все-то имъ съ рукъ, сходитъ… Не токмо что людей, а и Господа Бога обманываютъ, не боятся!.. А она-то, бѣдняжка, ничего-то, ничего не примѣтила… Что-то будетъ съ нею?…»
Онъ пересталъ улыбаться и задумался.
Прошло два года. Скончалась Екатерина, царствовалъ Павелъ. Петербургъ былъ неузнаваемъ. Еще такъ недавно привольная роскошная жизнь кипѣла въ немъ, общество жило въ свое удовольствіе, ничѣмъ не стѣсняясь; роскошь достигала баснословныхъ размѣровъ. День начинался поздно, ночь превращалась въ день и почти до самаго разсвѣта по улицамъ было большое движеніе — разъѣзжали кареты, развозя съ баловъ по домамъ нарядныхъ женщинъ, мчались на рысакахъ военные и статскіе франты.
Теперь печать тишины и какой-то запуганности легла на весь городъ.
Павелъ Петровичъ, въ своемъ гатчинскомъ уединеніи, слишкомъ долго слушалъ разсказы объ испорченности петербургскихъ нравовъ, слишкомъ накипѣло во время длинныхъ лѣтъ невольнаго бездѣйствія его горячее сердце. Съ первыхъ-же дней царствованія онъ рѣшилъ положить конецъ «всѣмъ симъ вреднымъ порядкамъ и дебошамъ».
Онъ началъ съ распущенной гвардіи и сталъ вводить въ ней свою строгую гатчинскую дисциплину. Офицеры должны были забыть и думать о штатскомъ платьѣ, шубахъ и муфтахъ. Дорогіе, роскошные мундиры смѣнились самыми простыми. За малѣйшее послабленіе, невнимательность къ своимъ обязанностямъ, слѣдовало строгое наказаніе.
Караульные офицеры уже не расхаживали въ халатахъ за грибами, не выставляли женъ своихъ въ мундирахъ передъ солдатами. Императоръ самолично производилъ ежедневно разводъ полкамъ, и всѣ полки должны были постоянно быть наготовѣ, собираться по первому сигналу тревоги.
И не объ одномъ только войскѣ заботился Павелъ Петровичъ; заботился онъ обо всемъ обществѣ. Онъ всѣми мѣрами изгонялъ роскошь, самъ лично уговаривалъ купцовъ сбавить высокія цѣны на товары.
«Какъ я живу, такъ пусть и всѣ живутъ», говаривалъ онъ. И самъ жилъ просто и экономно. Расходы двора, огромные въ Екатеринино царствованіе, сразу значительно сократились. Всѣмъ дворцовымъ подрядчикамъ было отказано, и припасы во дворецъ покупались на рынкѣ по рыночнымъ цѣнамъ. О прежнихъ роскошныхъ дворцовыхъ балахъ забыли и думать. Царское семейство вело скромную семейную жизнь.
Императоръ вставалъ ровно въ пять часовъ утра, а въ шесть у него уже начинались доклады. Изнѣженные сановники должны были поневолѣ передѣлать весь строй своей жизни, а кто не могъ этого, тотъ долженъ былъ считать свою дѣятельность оконченною.
Въ восемь часовъ утра, послѣ доклада, императора уже можно было встрѣтить на петербургскихъ улицахъ, и къ этому времени городская жизнь должна была начинаться, спать никому не приходилось.
Послѣ вечерней прогулки и чая, къ которому собиралось все царское семейство, и который разливала императрица Марія Ѳеодоровна, государь ровно въ восемь часовъ ложился спать и вмѣстѣ съ нимъ долженъ былъ засыпать весь городъ. Фонари на улицахъ тушились, движеніе прекращалось; кому не хотѣлось спать и казалось неудобнымъ сидѣть впотьмахъ, тотъ долженъ былъ тщательно занавѣшивать окна, чтобы снаружи не видно было свѣту.
Съ каждымъ днемъ слухи о паденіи то того, то другого вельможи, о ссылкахъ и высылкахъ изъ города разносились всюду и тревожили общество. Новые, еще вчера совсѣмъ ничтожные люди быстро возвышались, но иногда такъ же быстро и падали при первомъ невѣрномъ, неловкомъ шагѣ. Почти все общество, не успѣвшее еще очнуться и понять хорошенько дѣйствительность, преувеличивало свои бѣды и напасти, и смущалось, пугалось, перешептывалось и негодовало. Кто могъ, тотъ выѣзжалъ изъ Петербурга, но многіе не могли этого и только дрожали отъ страху…
Было ясное весеннее утро. Императоръ окончилъ свою прогулку и верхомъ, въ сопровожденіи своихъ любимцевъ: Кутайсова, Кушелева и Аракчеева, подъѣзжалъ ко дворцу. Вдругъ онъ увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя молодую, очень красивую женщину, скромно, но прилично одѣтую и съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Она видимо хотѣла говорить что-то, но языкъ ея не слушался. Она молча опустилась на колѣни и застилавшимися отъ слезъ глазами глядѣла на императора. Онъ осадилъ лошадь и ласково обратился къ молодой женщинѣ.
— У васъ ко мнѣ просьба? успокойтесь и говорите, я васъ слушаю.
— Государь! — произнесла она:- защитите ради моего несчастнаго ребенка… вотъ мое прошеніе!
Она поднялась, невѣрными шагами подошла къ Павлу Петровичу и протянула ему бумагу.
— Сейчасъ прочту, — сказалъ онъ:- и ежели дѣло ваше правое, то будьте безъ сумнѣнія, что найдете во мнѣ защиту. Войдите во дворецъ, я прикажу, чтобы васъ пропустили.
Онъ проѣхалъ впередъ. Молодая женщина, нѣсколько оправившись, немедленно пошла къ дворцовому подъѣзду.
Войдя въ свой кабинетъ, государь тотчасъ-же вскрылъ и началъ читать поданную ему бумагу.
Это было прошеніе дочери умершаго бригадира Вѣры Андреевны Промзиной, которая подробно и откровенно разсказывала о томъ, какъ, пользуясь ея молодостью и неопытностью, гвардіи капитанъ Елецкій соблазнилъ ее и заставилъ бѣжать съ нимъ изъ дому; какъ онъ, будучи женатъ и имѣя отъ законной жены сына, вѣнчался съ нею на дому, причемъ роль священника разыгралъ его троюродный братъ и также капитанъ гвардіи, Алабинъ; какъ въ теченіе болѣе года Елецкій жилъ съ нею у себя въ деревнѣ, въ Тамбовской губерніи, пока у нея не родилась дочь. Затѣмъ онъ ее бросилъ и скрылся, а потомъ въ деревню пріѣхала его законная жена съ сыномъ, и весь обманъ обнаружился. Обѣ женщины выслѣдили обманщика, узнали, что онъ снова въ Петербургѣ, на службѣ въ полку своемъ, узнали и объ участіи Алабина въ обманѣ и въ кощунственной комедіи. Старый слуга. Алабина, бывшій всему свидѣтелемъ, не захотѣлъ болѣе выносить беззаконій, чинимыхъ его господиномъ, готовъ принять наказаніе за свое долгое молчаніе и во всякое время обязался подтвердить все вышеизложенное.
Описавъ свою плачевную исторію, Вѣра Промзина обращалась къ милосердію и справедливости государя, и умоляла спасти ее и ея ребенка, десятимѣсячную дочь, отъ позора.
Государь внимательно прочелъ прошеніе и задумался.
«Вотъ до чего довели, вотъ до чего распустили!.. столь грязныя и беззаконныя дѣла творились среди бѣлаго дня и оставались безнаказанными… и они, виновники сего гнуснаго дѣла, не почитали себя преступниками… для нихъ то была забава и шутка!.. ну, такъ и съ ними пошутить надо!..»
Онъ приказалъ проводить Вѣру Промзину къ императрицѣ и самъ пошелъ туда же.
Въ семейномъ царскомъ кругу, уже собравшемся къ обѣду, который подавался ровно въ полдень, обласканная и успокоенная
Вѣра во всѣхъ подробностяхъ разсказала свою исторію и вышла изъ дворца съ твердой надеждою на лучшее будущее. Ея похудѣвшее, блѣдное и измученное лицо стало спокойнѣе. Она страстно прижимала къ груди своей тихо заснувшую дѣвочку и шептала:
«Спи спокойно, справедливый государь не дастъ тебя въ обиду злымъ людямъ и не будешь ты краснѣть за мать свою!.. Есть правда на свѣтѣ! И коли государь и государыня назвали меня невиновною, то, Богъ дастъ, смягчится и сердце матушки»…
Совсѣмъ неузнаваемая, будто возрожденная, вернулась Вѣра въ домъ замужней сестры своей, которая въ то время жила въ Петербургѣ и пріютила ее у себя, несмотря на проклятія и угрозы не хотѣвшей ничего слышать и ничего соображать Марьи Степановны.
Елецкій съ Алабинымъ уже нѣсколько мѣсяцевъ жили снова вмѣстѣ. Елецкій, возвратясь въ Петербургъ, очень спокойно объявилъ «братцу», что Вѣра ему надоѣла и что онъ оставилъ ее съ новорожденной плаксой-дѣвчонкой въ деревнѣ.
— Нѣтъ, видно не судьба мнѣ быть женатымъ человѣкомъ, — сказалъ онъ:- больше году никакая любовь во мнѣ не держится. Не даромъ видно піиты наименовали Амура проказникомъ, вѣчно-то онъ проказы творитъ надо мною… вонъ старики толкуютъ, будто съ рожденіемъ ребенка супружеская любовь утверждается, а я какъ заслышу пискъ, такъ хоть въ петлю… противно мнѣ все сіе…
— И зачѣмъ было огородъ городить.
И зачѣмъ было капусту садить?!..
— пропѣлъ Алабинъ.
— Къ чему тутъ разсужденіе! зачѣмъ да почему? «Довлѣетъ дневи злоба его», и ты, отче, по своему духовному сану, долженъ знать сіе и поступать согласно сему…
