— Дай мне взглянуть на тебя, злодей, чтобы убедиться, что ты точно человек. Клянусь, лицо человека, тело человека, вид человека! О демон, тигр, змея… За что тебе дан образ подобия Божия!..
— Ваше величество, мы были только исполнителями.
— Молчать! — закричал Эдуард, закрывая ему рот рукой, — молчать! Я не хочу знать, чья была эта воля!.. Я обещал тебе прощение, жизнь, я даю ее тебе, исполняю мое обещание. Но знай вперед, одно слово о привязанности королевы к Роберу, малейшее обвинение ее в участии этого ужасного убийства, клянусь моей королевской честью, которую, как ты знаешь, я хранить умею, что новое это преступление будет наказано так, что получишь воздаяние и за прежнее. С этой минуты забудь все, чтобы прошедшее было для тебя не что иное, как лихорадочный бред, исчезающий вместе с жаром. Тот, кто объявляет права свои на трон Франции по материнской линии, должен иметь мать, которую, так и быть, пусть подозревают в слабостях, свойственных женщине, но не в злодеяниях, приличных демону.
— Клянусь, ваше величество, сохранить эту тайну. Что угодно будет еще приказать мне?
— Будь готов сопровождать меня в замок Рединг, к королеве.
— К королеве!.. матери вашей?
— Да, ты привык служить ей, и она привыкла отдавать тебе приказания. Я нашел тебе при ней новую должность.
— Повинуюсь воле вашего величества.
— Обязанность твоя не будет трудна; она ограничится только тем, что ты не позволишь матери моей переступить порог замка, стражем которого ты будешь.
Сказав это, Эдуард вышел, сделав знак Монтраверсу, чтобы он следовал за ним. В последней зале дворца он нашел ожидающих его Иоанна Гейнау и графа Роберта д’Артуа. Они заметили бледность короля, но увидев, что он шел твердо и сам, без посторонней помощи, сел на лошадь, не решились спросить его о причине страждущего его вида; сели также на лошадей и последовали за ним. Монтраверс и двое стражников ехали на некотором от них расстоянии. В молчании они доехали до Темзы, переправились через нее в Виндзор, и после двухчасового путешествия увидели башни замка Рединг. В одной из комнат этого замка, со времени казни Робера Мортимера, была заключена королева Изабелла французская, вдова Эдуарда II. Два раза в год, в два определенных срока, король посещал ее. Потому она чрезвычайно удивилась, когда дверь в ее комнату отворилась, и она узнала о приезде своего сына в необыкновенное время для его посещений.
Королева, дрожа от страха, приподнялась со своего места и хотела идти навстречу Эдуарду, но силы ей изменили, и она должна была опереться на кресло; в эту минуту вошел король, в сопровождении Иоанна Гейнау и графа Роберта Д’Артуа.
Он медленно подошел к своей матери, которая подала ему руку; но Эдуард, не взяв ее руки, ограничил приветствие только поклоном. Тогда королева, собравшись с силами, заставив себя улыбнуться, спросила его:
— По какому счастливому случаю я вижу любезного моего сына, и в такое время, когда я совершенно не ожидала его?
— По желанию поправить мои ошибки в рассуждении вашего величества, — сказал Эдуард тихим и мрачным голосом, не поднимая взора на королеву, — я подозревал вас в заблуждениях, преступлениях и даже злодеяниях. Общественное мнение обвиняло вас, а по несчастью часто других доказательств и не бывает. Но теперь я совершенно убежден в вашей невинности.
Королева содрогнулась.
— Да, ваше величество, — продолжал Эдуард, — я имею на это неоспоримые доказательства; почему и пригласил с собою преданного вам Иоанна Гейнау и старинного друга вашего графа Роберта д’Артуа, чтобы они были свидетелями прощения, которого я торжественно прошу в несправедливых моих подозрениях против вашего величества.
Королева взглянула со смущением на обоих рыцарей, которые в немом изумлении присутствовали при этой сцене; потом обратила взор к Эдуарду, который, не изменяя положения, тем же голосом продолжал:
— С этой минуты замок Рединг не будет больше темницею, но местопребыванием королевы. Ваше величество будете иметь свой двор, пажей, фрейлин, статс-дам и секретаря; будете пользоваться уважением, должным вдове Эдуарда II и матери Эдуарда III, наконец, тому родству с августейшим покойным королем Карлом Прекрасным, которое дает мне право на престол Франции.
— Не сон ли это, — сказала королева, — могу ли верить этому счастью?
— Нет, ваше величество, это действительность; в доказательство этого вот и кастелян, которому я вручаю охранение особы вашей. Войдите, — сказал Эдуард; Монтраверс показался в дверях. Королева с ужасом вскрикнула, закрыв лицо руками, как будто при виде привидения.
— Что так удивляет ваше величество? — сказал Эдуард, — я думал доставить вам удовольствие, возвратить человека, пользовавшегося вашим доверием; разве он не был пажем, секретарем и поверенным ваших мыслей? Поэтому если бы остались еще какие-то сомнения, то, вероятно, он лучше, нежели кто другой, в состоянии доказать вашу невинность.
— О Боже мой! — сказала Изабелла, — если вы хотите убить меня, то убейте скорее, ваше величество.
— Мне убить вас?.. напротив, я хочу, чтобы вы жили и жили долго; в доказательство этого вот повеление, врученное мною кастеляну Монтраверсу; извольте прочесть.
Королева взяла бумагу с королевской печатью, которую Эдуард подал ей, и прочла тихим голосом: Isabellam occidere nolite, timere bonum est! При последнем слове королева вскрикнула и упала без чувств.
Иоанн Гейнау и Роберт д’Артуа бросились к ней на помощь. Что же касается Эдуарда, то он, обратясь к Монтраверсу и отдавая ему бумагу, сказал:
— Вот вам наставления, на этот раз, кажется, они положительны: Изабелле жить, не нужно ее умерщвлять.
Пойдемте, господа, к рассвету мне нужно быть в Лондоне. Я надеюсь, что вы торжественно объявите всем невинность королевы, моей матери.
После этих слов он вышел с Иоанном Гейнау и Робертом д’Артуа, оставив королеву, которая начала приходить в чувство, с прежним ее секретарем.
Читатели наши, может быть, удивятся тому, что король Эдуард III, в то самое время как получил доказательства злодеяния, жертвою которого был его отец, поступил так великодушно со своей матерью, главной виновницей в этом преступлении; но он действовал, как политик, ему, объявляющему права свои на престол Франции, единственно по родству его матери с покойным королем Карлом Прекрасным, необходимо было, чтобы та, которая передавала ему эти права, была королевой, а не узницей.
Два дня спустя после описанных нами происшествий, три посольства выехали из Лондона: первое отправлялось в Валенсией, второе в Льеж, а третье — в Ганд.
Первое находилось под начальством Петра и Гильома Монтегю, графа Салисбюри и Иоанна Гейнау, графа Бомона; оно отправлялось к Гильому Гейнау, тестю короля Эдуарда III.
Второе состояло из епископа Линкольнского Генриха и Гильома Клинтона, графа Гунтингстона и было назначено к Адольфу Ламарку епископу Льежскому.
Эти оба посольства имели в своей свите множество дворян, пажей, служителей и вполне оправдывали свою пышность и могущество того короля, от которого были отправлены; и каждое состояло более чем из пятидесяти особ.
Что касается до третьего, то оно было совершенно противоположно двум первым, которые, казалось, были составлены за счет последнего, потому что оно состояло только из двух господ и двух служителей; и даже эти два господина, по простоте своей одежды, по-видимому, принадлежали к среднему классу общества. Впрочем, это посольство назначено было к пивовару Иакову Дартевелю, — король Англии не хотел, может быть, его оскорбить многочисленным и пышным посольством; как внешне не кажется оно ничтожным, но мы просим снисхождения наших читателей и последуем за ним; и чтобы лучше познакомиться с особами, составлявшими его, взглянем на двух господ, которые в эту минуту выезжают из Лондона.
Один из них большого роста, одет в длинное платье каштанового цвета, поднятый капюшон которого закрывал ему совершенно лицо; платье это, опушенное мехом, имело разрывы по обеим сторонам широких рукавов, по цвету его рукавов видно, что оно прикрывало кафтан зеленого такого сукна, какое вырабатывалось на гальских фабриках и было довольно грубо для того, чтобы знатные дворяне его употребляли, но равномерно было и слишком тонко для простого народа. Кожаные сапоги с острыми носками опирались на простые железные стремена. Что же касается лошади темно-гнедой масти, на которой въехал посланник, то она, может быть, с первого взгляда показалась бы очень обыкновенной; но опытный знаток сейчас заметил бы по ее округленной шее, маленькой головке, тонким ногам, на которых были видны все жилки, что она настоящей нормандской породы, ценимой в то время очень дорого, потому что эта порода соединяла в себе силу и легкость; благородное животное повиновалось и шло шагом единственно потому, что было искусно управляемо всадником, и это было для него, животного, так трудно, что через четверть часа пот лил с него ручьями и всякий раз, как поднимало голову, то отбрасывало куски пены.
