Пожав плечами, префект покинул площадь перед языческим храмом. Он не соизволил дать ответа Симону, всем своим видом показав, что эти глупости его больше не интересуют, он выше подобных вещей. Однако остаться выше всего этого ему не позволили. Толпа, возглавляемая теперь Симоном, поскольку невольно ощущала в нём силу, не данную ей самой, расселась на площади перед храмом. И началось… Псалмы сменяли друг друга, как сменяют друг друга накатывающие на берег морские волны. Они перемежались жалобными воплями, призывами к Богу. Затем раздавались громкие, вдохновенные молитвы. Молитвы с просьбами защитить святыни и народ. И снова распевались псалмы… С ума можно было сойти от этого театра, от разыгрываемого здесь, на площади, представления.
К слову сказать, резиденция римских прокураторов была не так уж велика. Когда римляне завоевали Палестину, Кесария ещё именовалась Стратоновой башней. Помпей[29] объявил её независимым городом и включил в состав Римской империи. Но Юлий Цезарь отдал Стратонову башню Ироду, бывшему к тому времени царем Иудеи. А Ирод отстроил городок, на холме же построил храм в честь Цезаря. Построил, кстати, театр в городе, равно как и амфитеатр за городом у южной оконечности гавани, так что развлечений здесь хватало. И без толпы сумасшедших поклонников единого Бога, оглашавших окрестности городка своими воплями. А вопли эти были замечательно слышны во дворце Ирода, где обитал Пилат. И страшно раздражали его, не говоря уже о его домашних. Прокула ходила с перевязанной головой, глаза её сделались несчастными и больными. Столкнувшись с ней во время обеда, Пилат потерял аппетит. Она смотрела на него умоляюще, просительно и жалобно, не смея говорить. Где-то во дворе выли собаки. Им эти вопли, песнопения и крики не нравились тоже.
К вечеру Понтий был уже на грани срыва. Иудеи мешали ему жить, они вознамерились отравить ему существование в самом начале его пребывания на посту. Обещанные друзьями и покровителями во время последней встречи в Риме неприятности начались сразу, по прибытии. Он ещё ничего толком и не начинал, а иудеи уже противились самому простому его действию. Что из того, что его когорта прибыла в Иерусалим так, как ей полагалось — весело, шумно, с орлами, щитами? Почему это должно было стать им поперек горла? И почему они хотели вынудить его принять нужное им решение? Его, воина, солдата, римлянина — вынудить!
Ни в чём не повинный Банга дал толчок к тому, что случилось потом. Ханан не мог этого знать. Но именно так и случилось. Воспитанный пёс долго сохранял относительное спокойствие, поскольку получил приказ хозяина. Но даже его терпению пришел конец, когда какой-то из иудеев издал совершенно нечеловеческий вопль. Шерсть на загривке пса приподнялась, он ощетинился, зарычал. Пилат, укрывшийся со своим любимцем в одном из дальних уголков дворца, где звуки с улицы были менее слышны, оглянулся.
— Что, мальчик, и ты уже с трудом это терпишь? И тебя они довели?
Банга нервно вздохнул, а потом даже гавкнул несколько раз от волнения, что с ним случалось редко. Со двора в ответ предводителю разразились лаем кобельки, присоединились к общему шуму и суки. Встревоженные лошади в конюшнях ответили громким ржанием…
Пилат раздраженно стучал кулаком по стене. В комнату вбежал Ант.
— Почему никто не взял на себя труд разогнать этих сумасшедших? Почему я должен терпеть этот театр под окнами, — кричал Понтий, распаляя себя собственным криком. — Нет ни минуты покоя в доме, ни мне, ни моим домашним, ни даже животным, а трибун[30] бездействует!
— Нужен приказ, никто из кентурионов не станет проливать кровь без приказа, — спокойно отвечал вольноотпущенник, который не боялся ни криков Пилата, ни самого Пилата, поскольку очень его любил. — Трибун — тем более, он старый уже… И умный поэтому!
— Они дождутся той поры, когда придётся пролить реки этой самой крови! Безнаказанность позволила иудеям распевать псалмы под моими окнами, а если ждать дальше, они войдут сюда без приглашения и рассядутся здесь хозяевами, — ворчал Пилат, но уже тоном пониже.
— Вот что, парень, — поразмыслив некоторое время, сказал префект. — Лети к трибуну. Скажешь ему, пусть вооружит человек пятьдесят покрепче палками. Пусть разгонят толпу, да поскорей. Не надо множить смертей, но пусть крикуны увидят нашу готовность к их смерти. Иначе они не поверят в то, что я — прокуратор. Придется доказывать это палками, и они не оставили мне выбора, нет, не оставили!
Анту не надо было приказывать дважды. И через некоторое время на площади разразилось побоище, то самое побоище, что потом не раз снилось Ханану. Он не видел его воочию, но ему рассказали, и это стало кошмаром его ночей. Не потому, что его, первосвященника, мучила совесть. Он слишком хорошо знал, что служение Богу всегда требует жертв, в том числе человеческих. А потому, что это стало грозным предупреждением ему самому — не вставать на пути у этого одержимого бесами, легионом бесов, язычника. А он вставал, потому что иначе не мог, но при этом боялся, ох как боялся!
Когда на площади появились солдаты, это стало знаком. Человеческое стадо повскакало на ноги, напряглось, приготовилось — не к бою, нет, но к бегству. Симон задержал их ненадолго своим порывом.
— Остановитесь! — кричал он им. — Остановитесь, не удаляйтесь от Бога!
И сам пошёл навстречу солдатам. Кто знает, почему он кричал именно эти слова, чем они стали созвучны его душе в смертный час?
— Правда праведного при нём и останется, а беззаконие беззаконного при нём. И беззаконник, если отвратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать уставы мои, и поступать законно, и праведно жить — не умрёт… Разве Я хочу смерти грешника, — говорит Господь Бог, — а не того, чтобы он обратился и был жив?
Так, повторяя слова Иезекиля[31], шёл навстречу смерти своей Симон-фарисей.
Он был светел лицом, и даже стал повыше ростом. Во всяком случае, солдат кентурии, что занёс над ним палку, не казался выше него, Симона. Палка опустилась на голову его, и он упал, заливаясь кровью.
Жаль, что во все времена, всегда и везде, наиболее достойные, чистые и праведные люди становятся жертвами самых жестоких и низменных противостояний.
А дальше… Дальше избиваемые палками люди, задыхаясь, бежали от площади вниз, к гавани, преследуемые солдатами. И их били, калечили, топтали…
Желающих принять участие в охоте оказалось даже больше, чем просил Пилат. И скучающий от безделья в жаркой стране трибун не отказал им в веселье. Таков инстинкт толпы, и ему повинуются люди…
Глава 5. Пилат и священник
Понтий Пилат не любил пребывание в претории Иерусалима. Просторные галереи, богато обставленные залы для приёмов, дорогая утварь, сохранившаяся со времен Ирода Великого — разве может быть воину уютно в доме, обставленном с царской роскошью? Не очень-то приятно ощущать себя, чуждого расточительности и лени, забравшимся в покои господина слугой. Он знал, что слуга-то как раз вовсе не он, он здесь завоеватель, и он господин, которому кланяются прежние хозяева. Но не умел избавиться от неприятного чувства собственного несоответствия этим стенам. За что и не любил их. Впрочем, он многого не любил в этой стране.
Зато Ханан или Каиафа зеленели от злости, вынужденные в дни вне их священных обрядов, когда вход в дом язычника считался уж самым большим осквернением, прибывать в преторию для переговоров. Он, Пилат, настаивал на этом. Что ему до того, что они ненавидели прежнего хозяина дворца — Ирода Великого? Что из того, что ненавидят Рим? Интересы иерархии и Рима ныне одни. Хотят быть первосвященниками, заседать в своём ничего не решающем Синедрионе — пусть кланяются Риму в его, Понтия Пилата, лице. Если бы вдруг из Иерусалима, что невозможно, исчез последний римлянин, сохранили бы нынешние архиереи свою власть? Скорее всего, нет. Они — ставленники Иродов, с благословения Рима имеющие власть над своим умолкнувшим народом. Вот пусть и не смеют кусать руку, кормящую их.
А они норовили укусить. Вот и теперь, сегодня, не на шутку разозлённый последними событиями Ханан, начал разговор с упреков и обвинений. Речь шла об Иисусе Галилеянине, о его предпасхальном приходе в Храм с учениками, и разразившемся там скандале. Не было сомнений — не простер бы Рим руку над головой этого человека, — не сносить бы ему этой головы после всего случившегося.
— Мы пошли навстречу Риму в столь важном для себя вопросе, что, боюсь, превысили собственные возможности. Не приходится даже сомневаться в том, что разрешив этому лжепророку, Йэшуа из Галиля, проповедовать чуть ли не в самом Храме, мы нанесли урон себе и нашей религии.
— В чём заключается урон, могу я спросить у достопочтенного первосвященника? Насколько я знаю, Иисус проповедует повсюду лишь о мире, о добре и любви. Стоит ли провозвестника подобных представлений считать опасным?
