Он погасил лампу, хотел задернуть шторы… Но вспомнил… Там, за этими шторами, был мир, о котором говорил однажды отец матери, когда играл музыку «моего фюрера», а он, Генрих, вот так же нечаянно подслушал.
Отец говорил, что не хочет прятаться за шторами, что ему это противно, что он любит парады… Генрих тоже ходит на парады. А теперь должен научиться и не бояться.
Звуки были совсем рядом, они приближались… Генрих перестал дрожать и испытал странную легкость. Он просто стоял и ждал тех, кто сейчас появится…
…Лей, вернувшись под утро, приоткрыл дверь в спальню сына. Еще ничего не различая в темноте, он услышал голос — пронзительный, тоненький — и едва успел подхватить метнувшееся к нему и сразу обмякшее тельце.
Время как будто забежало вперед и, обернувшись, показало немцам печальные картины разоренных, замусоренных улиц с разбитыми стеклами, сожженными остовами машин, с запахом гари и привкусом боли — картинки будущего немецких городов.
Материальный ущерб от «хрустальной ночи» превысил миллиард марок.
Доходов никто не успел подсчитать, поскольку они сразу же начали растекаться и расползаться: свои права на конфискованное у евреев имущество заявили Геринг, как «уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана», Гиммлер, считавший любые конфискации прерогативой СС, министр экономики Функ, министр финансов Шверин фон Крозиг и др. Все они спорили, делили и дружно кидались на Геббельса, обвиняя его в «превышении полномочий».
Погромы еще продолжались 10 ноября, но полиция уже начала принимать кое-какие меры: запретила поджоги, взяла под охрану некоторые объекты, арестовала нескольких погромщиков. Все это было сделано после того, как США отозвали из Берлина своего посла.
Фюрер выглядел очень недовольным. Когда судья Бух заявил, что возбуждает дело против участников погрома, Гитлер демонстративно с этим согласился.
26 самых зверских убийств были отданы на рассмотрение в так называемый особый еврейский сенат.
Из 30 членов НСДАП, привлеченных по этому делу, сроки получили 6 человек; условные сроки — трое; остальные освобождались от ответственности.
Прямой вины Буха в таком «мягком» решении нет. Этот человек был искренне возмущен учиненным беззаконием и уже 11 ноября пришел к Гитлеру с изложением своих принципов подхода к этому делу.
Гитлер принял его благожелательно. Того, чего фюрер опасался — международных санкций против Германии, — не последовало (Риббентроп заверил его, что и не последует), и диктатор снова почувствовал себя уверенно.
Но Бух не был бы Бухом, если бы с первых же минут не вывел Адольфа из себя.
Судья принес сразу два «дела» — о нарушениях в ГТФ и о погромах «хрустальной ночи». К обоим он приложил один и тот же принцип: подчиненный не может нести всю ответственность за преступление при отсутствии обвинения по отношению к его начальнику. Это означало, что в «деле» о погромах следует начать с вдохновителей и организаторов, а в «деле» ГТФ — с рассмотрения виновности руководителя, тем более что Лей полностью берет ее на себя.
Гитлер, поджав губы, начал читать «показания» Лея и, дойдя до «тарифной сетки» взяток за те или иные подряды и контракты, спрятал документ в стол. И после этого дал выход своему гневу.
Гитлер высказал Буху все. Начал «от римского права» — первых партийных расследований 20-х годов и закончил «делом Лея», когда «тупое следование букве закона вперемежку с ничего не имеющими с ним общего „принципами“ создает в партии „пятую колонну“ из правоведов и предателей», а «великая борьба низводится до подлого копания в грязном белье фетишизированной бабы с повязкой на глазах». И еще на четверть часа, в том же духе.
Выслушав, Вальтер Бух по-военному щелкнул каблуками и спросил, кому сдать дела.
— Никому! — рявкнул Гитлер. — Вы будете работать! Вы! Вот это «дело» я забираю и запрещаю вам даже вспоминать о нем! А вот это забирайте вы и работайте с ним! Желаю вам работать так, как это делает доктор Лей, достигая ре-зуль-та-та!!!
Взяв папку с «хрустальной ночью», Бух вышел, даже не кивнув на прощание. В соседнем кабинете все это время сидел белый, как лежащий перед ним лист, зять Борман. Его колотило. Мартин смертельно боялся раздражения фюрера, имевшего обыкновение искать новых жертв. Тут необходим был какой-нибудь рискованный и точный шаг.
Через полчаса фюрер с ближними должен был вылететь в Дюссельдорф на пышные похороны фон Рата. Борман, придав лицу озабоченное выражение, вошел в кабинет, где в кресле напротив двери сидел тяжело дышащий, гневный Адольф.
— Мой фюрер, все готовы к вылету, — доложил Борман. — Кроме доктора Лея. Он вынужден остаться.
— Что… почему? — сердито бросил Гитлер, глядя на Мартина, как на вторгшегося врага.
— У него опасно заболел сын.
Гитлер прищурился. Опустив глаза, поводил взглядом у своих ног, потом снова посмотрел на Мартина:
— Который… маленький?
— Да, младший.
Гитлер выдохнул, покачал головой. Взял телефонную трубку, подумав, велел соединить его с Гессом. Трубку взяла Эльза.
Сегодня утром, проводив вместе с матерью и сестрой Давида, торопившегося на день рождения отца, Генрих вдруг ушел в свою комнату, отказавшись от занятий и игр. Маргарита сначала подумала, что сын просто расстроен разлукой с другом, и пошла к нему, чтобы утешить и приласкать. Но едва до него дотронулась, как все в ней опустилось. Температура…
Его болезни были ее вечным ужасом, смертной тоской… Роберт знал эти состояния Греты и всегда старался их облегчить. Он сразу приехал и сам испугался, в особенности диагноза, поставленного Брандтом: нервная лихорадка. «Какие нервы?.. — недоумевал Роберт. — Они у него еще не выросли… Простуда? Ангина? Что у него?» — «Простуда сама собою, — отвечал сосредоточенный Брандт. — Но дело не в ней. Тут еще что-то».
Мальчик дрожал, бредил; то просил позвать Людвига, то запереть двери, а главное — слабел на глазах, как будто таял.
Мучительная догадка бродила в голове Лея. Он опросил внутреннюю охрану, дежурившую в доме в ночь с 9 на 10 ноября, но никто ничего не слышал. Один из парней видел полоску тусклого света под дверью в спальню Генриха, но решил, что ребенок просто привык спать при неярком свете. Но Генрих в ту ночь не спал. Он, по-видимому, услышал что-то. Парни, конечно, обсуждали погром — о нем все тогда говорили. В голове Лея зрела догадка.
Лей снова вызвал охранников и велел им повторить свой разговор на посту, у дверей гостиной. Сам встал возле двери в спальню Генриха и послушал. Он сразу понял, что даже нескольких фраз из такого разговора мальчику хватило, если учесть, что в это время в смежной комнате спал Давид Глюк.
Роберт вспомнил, как бросился к нему сын, как долго потом дрожал и плакал, как не хотел ничего объяснить, а он подумал, что ребенку всего лишь приснился страшный сон, и ничего не сказал Маргарите.
Восстановив таким образом картину происшедшего, Лей все рассказал Брандту и Керстену. Но по их реакции понял, что это уже ничего не может изменить.
Ребенок уходил… Чем дальше, тем спокойнее.
Наблюдая в эти часы Маргариту, Роберт подумал, что вслед за сыном уйдет и она. И, собрав все свое отчаянье, он сделал абсурдную попытку переломить судьбу: согласился поступить так, как предложили ему Керстен и Гесс.
Рудольф сам сел за штурвал своего новенького, модернизированного МЕ-110. Через несколько часов Лей положил сына на волны, возле испуганно снующего дельфина Людвига, и, как велел Рудольф, не оглядываясь, вышел из воды на берег.
Он уже плохо соображал, что делает. Тело сына казалось ему бездыханным; Роберт был уверен, что отдал дельфину труп. Поэтому он просто лег ничком в песок, не чувствуя и в себе ни капли жизни.
…Уже сгущались сумерки. На волнах закачалась луна и растеклась от нее ребристая светлая полоса. Море было таким приветливым, что по этой дорожке хотелось спокойно и долго уходить куда-нибудь. Дельфин ласково лопотал, кружа и покачивая детское тельце…
Лей крепко спал на песке, обхватив руками голову.
Рудольф глядел на луну, впуская в себя ее магическое свеченье и, как ему казалось, целиком погружаясь в совершавшееся таинство — установление связи со Вселенной.
Он сам вынес из воды Генриха. Обтерев его разбавленным спиртом, закутал в одеяло и всю ночь носил на руках, рассказывая сказки про нежных эльфов, очень добрых волшебников и прекрасных принцесс. Мальчик слушал, изредка глубоко вздыхая, глаза глядели осмысленно. Потом он уснул.
Гесс позвонил в Мюнхен, сказал сестре, чтобы прилетала с врачами в Ниццу: Генриху лучше, но его предстоит лечить. Роберта он не стал трогать, только подложил ему под голову полотенце.
Оба вышли из этой ночи переменившимися: Роберт — с жесткостью в глубине глаз, которая, как ржавчина, больше не отходила; Рудольф — с победившей верой в сторонние силы, которые ему удалось призвать.
