В утро 13 июня 1893 года, перед началом главной церемонии, стоя перед зеркалом в своей длинной бело-красной шелковой мантии с широкими рукавами и в бархатном берете с золотым ободком, Петр Ильич не смог сдержать смеха. Смеясь, он обратился к своему величественному отражению: «Вот до чего ты дожил, старик Пьер! Как смехотворно и нелепо ты вырядился! После тридцати лет страданий ты в награду от мира получил этот чудной колпак с золотым ободком. Этот мир поистине нельзя назвать неблагодарным…»
Само торжество, к которому все участники отнеслись крайне серьезно, длинное шествие по городу и нудную церемонию вручения диплома доктора в доме сената он воспринял с жадным любопытством, к которому примешивалось чувство страха, как будто он участвовал в торжественном и гротескном шествии призраков. Богато украшенные мантии и серьезные лица, бороды и животы, речи на латыни и перезвон колоколов — все это казалось ему каким-то фантастическим. Он в полной достоинства позе стоял среди других почетных гостей, в числе которых даже был один магараджа, и думал: «Исторический момент, ничего не скажешь. Колокола звонят, народ толпится у дверей, а вице-канцлер красивыми латинскими фразами воспевает заслуги композитора Чайковского. К сожалению, мне жутковато и немного смешно. Парад славы — вот он, и на этот раз он очень тщательно подготовлен. Мне еще раз предоставлена возможность быть его зрителем и даже участником: в Одессе — дикие народные развлечения, после которых болят абсолютно все конечности; здесь — роскошная церемония, которая производит довольно нереальное впечатление… Было бы очень неловко, если бы я сейчас расхохотался — господин вице-канцлер пришел бы в ужас; меня бы посчитали сумасшедшим… А мне неудержимо смешно…»
После торжественной церемонии был званый завтрак у вице-канцлера, на который и почетные гости, и высокопоставленные мужи университета явились в своих парадно-театральных нарядах. За завтраком последовал банкет в саду, на котором присутствовали многочисленные представители лондонской знати. Петр Ильич прогуливался среди кустов, клумб и деревьев рука об руку с Сен-Сансом, своим старым знакомым. Оба композитора в прошлом вместе работали в Московской консерватории.
— Вот мы тут прогуливаемся в этих чудовищных ночных рубашках, — радостно заметил Петр Ильич, разглядывая роскошный газон. — Как было бы хорошо, если бы с нами был Григ! Уж очень бы хотелось посмотреть на нашего дорогого малютку в этом восхитительном наряде.
— Григ бы постоянно спотыкался о свою мантию, — смеялся автор «Самсона и Далилы», и автор «Евгения Онегина» смеялся вместе с ним. Так они оба постепенно перешли в состояние веселого возбуждения.
— А вы помните, — воскликнул Чайковский, — как мы с вами танцевали балет? Никому не было дозволено при этом присутствовать, кроме Николая Рубинштейна, который на рояле аккомпанировал нашему грациозному хореографическому этюду. Как кокетливо вы подпрыгивали в роли Галатеи! Но и я был весьма неплох в роли Пигмалиона — в паре мы были просто превосходны! — И при этом воспоминании они громко расхохотались — почетные доктора, уважаемые члены общества, одетые в длинные бело-красные мантии, прогуливающиеся по великолепному саду знаменитого Кембриджского университета.
— Вам неплохо давались высокие прыжки, — смеялся Сен-Санс, автор работ «Материализм и музыка» и «Гармония и мелодия», — но я танцевал намного более выразительно. — Как и Петр Ильич, Сен-Санс поседел, и его редкие волосы отступили от высокого покатого лба. У него были длинные висячие усы, под ними короткая, округлая борода, а над ними длинный, крючковатый нос, который от смеха забавно морщился.
— У вас нет совершенно никаких оснований для подобного самодовольства, — заявил Петр Ильич не без строгости. — В конце концов, это вы провалили финал, когда так неловко споткнулись.
— Я споткнулся только потому, что вы подставили мне ножку, — попробовал оправдаться Сен-Санс.
И вот в споре о том, кто двадцать лет тому назад был виноват в неудавшейся финальной позе, они присоединились к остальным гостям.
Чайковский, фаворит лондонского сезона и почетный доктор Кембриджского университета, стремился как можно быстрее вернуться в Россию. На вокзале в Санкт-Петербурге его встретили Владимир и старина Модест с серьезными лицами.
— Много грустного произошло в твое отсутствие, мой бедный Пьер, — сообщил Модест.
Умер Карл Альбрехт, друг юности, правая рука Николая Рубинштейна, умелец и философ. Умер и Шиловский, Константин Шиловский, с которым вместе Петр Ильич во времена давно минувшие и канувшие в бездну прошлого совершил многочисленные поездки по Европе и в обществе которого он даже иногда испытывал нечто, похожее на счастье.
Петр Ильич, проливший так много слез в разных городах мира, не заплакал, услышав эти новости. Он ничего не сказал, даже не поинтересовался обстоятельствами кончины друзей. Его широко открытые синие глаза обрели какой-то странный, холодный, почти торжествующий блеск.
— А Апухтин тоже умер? — только и спросил он.
— Пока нет, — ответил Модест. — Но дело к этому идет.
Петр Ильич промолчал. Неожиданным резким движением он схватил юного Владимира за руку.
— А как у тебя дела, душа моя? — спросил он хриплым голосом, склоняя свое большое постаревшее лицо к узкому юному лицу любимого племянника. Владимир явно испугался хриплого голоса знаменитого дядюшки.
— Спасибо, — быстро ответил он и продолжал с наигранной беспечностью: — Я как раз вчера сдал очередной дурацкий экзамен… Это, конечно, пустяк — я постоянно сдаю какие-то экзамены… Но под этим предлогом можно было бы сегодня вечером немного покутить — Лютке и Буксгевден тоже хотели бы к нам присоединиться…
— Я немедленно еду в Клин, — решительно возразил Петр Ильич, непреклонно глядя в любимое лицо блестящими глазами. — Сейчас я должен работать.
К приезду хозяина Алексей приукрасил скромный дом на окраине Клина: забор сиял свежей краской, над входной дверью красовалась широкая и пестрая гирлянда из цветов с надписью: «Добро пожаловать, господин доктор!».
— Как прелестно ты это придумал, старина Алексей! — хвалил его Чайковский, широко раскрытые глаза которого, казалось, ничего не видели.
— И как там твоя жена, по ту сторону? — неожиданно, уже позднее, за ужином, спросил Петр Ильич своего многолетнего слугу и друга.
Верный слуга сначала побледнел, потом покраснел.
— Что вы, барин! — наконец выговорил он. — Петр Ильич! Как вы можете такое говорить! Не нужно брать на себя такой грех. Откуда нам знать, где сейчас моя покойная Наталия? Я уверен, что она в раю, ведь она была доброй женой и много настрадалась со своей чахоткой. Но откуда нам знать…
Петр Ильич, сидя за столом с салфеткой на коленях перед полным бокалом вина, произнес с мрачной иронией:
— Тебе то место, где сейчас твоя Наталия, кажется чужим и далеким, дорогой Алексей? А мне нет. Там уже собралось так много моих друзей. Благодаря им чужбина уже не кажется чужой. Я там уже как у себя дома. Там, где наши друзья, там и наш дом…
У него была жутковатая манера посмеиваться над собой. С обиженным лицом слуга удалился.
Вечером, перед сном, хозяин еще сказал ему:
— Я теперь из этого прекрасного дома ни ногой, пока не закончу симфонию. Пока последнюю симфонию не закончу — слышишь, Алексей?
— Конечно, слышу, Петр Ильич, — ответил верный слуга.
Петр Ильич работал. Перед ним был портрет Владимира, любимое лицо. Дни он проводил за роялем, а вечера, такие же одинокие, как и дни, — расхаживая по комнате, раскрывая книгу, записывая пару строчек, задумываясь, насвистывая и декламируя себе под нос.
Поздняя весна переросла в знойное лето. В Клину было очень жарко. Петр Ильич не покидал города и редко выходил из дома. Симфония росла.
— Барину нужно бы немного отвлечься. — уговаривал его заботливый Алексей. — Может быть, молодому Владимиру стоит нас навестить?
Но барину не хотелось ни отвлекаться, ни принимать гостей, даже Владимира, чей портрет вдохновлял его работу и чей эфемерный образ ежедневно сопровождал его отход ко сну. Зазывая и маня, любимый образ с чертами матушки парил над узким железным каркасом его кровати. «Идем со мной!» — все настойчивее звал знакомый голос. Тогда Петр Ильич отвечал: «Скоро! Скоро все закончится. Еще несколько недель, и работа будет завершена, истина моей несчастной жизни выявлена. Подожди еще немного, радость моя! Еще чуть-чуть терпения, драгоценная матушка!»
В Санкт-Петербурге умер Апухтин, когда-то владевший великим искусством соблазна. Петр Ильич на похороны не поехал. Он остался в изнывающем от жары Клину и работал. Конец близился. Симфония росла. Только бы мир не испугался ее устрашающей откровенности. К счастью, мир будет не в состоянии ее понять. Он будет поражен этим звуковым сооружением, в котором слилось все, что когда-либо волновало, мучило и окрыляло несчастного сына Божьего Петра Ильича Чайковского. А вот Он, Всевышний, поймет все и одобрительно кивнет. В последней части смертельно уставший композитор сам поет себе реквием. Сердце его страстно стремится в царство тьмы, где уже собралось так много его друзей. Там он найдет все исчезнувшие лица. Ждут ли его там воспоминания, так тщательно им сбереженные? Есть ли там продолжение жизни, в этом желанном краю? При этой мысли Петр Ильич загадочно улыбается, совсем как его сестра Саша, мать Владимира, улыбалась со своего скорбного ложа. На что ему дался этот вопрос и какое значение имеет ответ на него? Он же занят превращением смысла жизни в музыку, а это всегда было его обязанностью и возложенной на него миссией. Когда миссия будет завершена, настанет избавление. Может быть, это тоже всего лишь превращение — не спрашивай, бедное сердце! Не ищи слов и объяснений! Какая польза в словах? Послушно поступай так, как тебе предписано высшей инстанцией! Спеши закончить свою миссию! Какое тебе дело до того, исчезнешь ли ты или преобразуешься? Будь уверен, твое усталое сердце затихнет. Не сомневайся, у тебя будет возможность отдохнуть. В чем разница между преображением и избавлением? Разве это доступно человеческому разуму? Спеши! Жаркое лето уже в самом разгаре, а четвертая часть еще не инструментована.
