Пьер как во сне отвечает на вопросы, которые задает ему Фанни. Он рассказывает о братьях Николае и Ипполите, где они живут, есть ли у них дети. Он рассказывает про Сашу и ее медленную смерть. Про близнецов Анатолия и Модеста Фанни не спрашивает, она их не застала. Зато она заводит разговор о матушке. Из старой шкатулки она достает ее письма. Пьер узнает почерк матери. Сверкающими отреченным блеском глазами он вглядывается в знакомый почерк на пожелтевшей бумаге.
— Это письмо ваша матушка написала на смертном одре, — говорит Фанни Дюрбах. — Видите, у нее уже рука дрожала.
Из шкатулки старой женщины, как из волшебного ящика фокусника, появляются воспоминания. Вот игрушки, которые когда-то принадлежали маленькому Пьеру: кукла, цветные стеклянные шарики. А вот французские стихи, которые он красивым почерком с завитками написал на плотной бумаге. Вот стихотворение, посвященное маленькой героине, и еще одно стихотворение, про которое он совсем забыл. Сейчас, вместе с этими детскими строками к нему возвращаются давно забытые времена — о волшебное возрождение прошлого, о пробуждение, о возвращение блудного сына!
А стихотворение было такое:
Mort d’un oiseau
Elle dort dans une place, sans tombeau.
Elle n’est point comme un homme dans la terre endormie.
Cependant, elle n’est point rien du tout pour Dieu.
Elle Lui est quelque chose, sa vie n’est pas perdue.
Pauvre petit, n’aie pas peur!
Les enfants te mettront dans la terre froide.
Ils t’orneront de fleurs,
Ils te feront un tombeau.
Oh, le bon Dieu ne l’a point oublié!
Oh, toi, petit oiseau, tu ne peux pas te souvenir de lieu…[19]
Где именно находится Пьер? В маленькой комнатке в городке под названием Монбельяр, постаревший и седой, и на календаре последний день 1892 года? Но ведь из волшебной шкатулки возникает другой мир, он растет, обволакивает реальность, вытесняет ее заклинаниями детских стихов.
Город Воткинск. Маленький Пьер лежит на мягком ковре перед диваном, с которого только что встала красавица мать. Мать молча выходит из комнаты, а Фанни остается. Она сидит в кресле у окна за рукоделием и наблюдает, как маленький Пьер большим карандашом на плотной бумаге выводит слова: «Mort d’un oiseau»[20].
— Ты что, не слышал, маленький Пьер? — звучит ее привычный голос. — Матушка велела прекратить писать и идти в сад играть с Ипполитом. Если ты не будешь слушаться, шкатулку больше никогда не услышишь. Нужно всегда слушаться матушку.
Обычаи города Одессы несколько диковаты, но подкупают своей искренней сердечностью. Здесь если уж чествуют популярную личность, то не знают удержу.
Петра Ильича в городе Одессе очень любили. Для него самого так и осталось загадкой, почему его именно здесь принимали с таким энтузиазмом, но он ощущал этот энтузиазм и душой, и телом в самом буквальном смысле. Дело в том, что один из диковатых обычаев города Одессы — качать виновника торжества. Это означает, что наиболее крепкие из присутствующих становятся в два ряда друг напротив друга, берутся за руки и насильно укладывают почетного гостя на образовавшееся шаткое ложе из сплетенных рук. И тут начинается безудержное веселье: виновника торжества подбрасывают, и он под всеобщее ликование взлетает в воздух и неуклюже приземляется на ложе из рук, чтобы тут же снова взлететь. Эта грубая забава повторяется минимум раз семь — таков традиционный ритуал — и приносит много радости всем зрителям и участникам, кроме, наверное, самого подбрасываемого.
Нужно заметить, что у Петра Ильича во время этого народного развлечения лицо от страха свело в застывшую маску. Когда его в первый раз подбросили в воздух, он жалобно застонал. Последующую процедуру он сносил молча, стиснув зубы и в ужасе широко раскрыв глаза. Все участники и собравшиеся вокруг зрители кричали «ура!» — это тоже было частью ритуала. Среди зрителей были госпожа Софи Ментер и Сапельников, которые должны были принимать участие в обоих концертах Чайковского в Одессе. Мадам Софи до слез хохотала над происходящим. «Боже мой, это неподражаемо!» — то и дело восклицала она и вынуждена была попросить у Сапельникова носовой платок, поскольку свой она потеряла и ей нечем было вытирать щеки, на которых слезы оставляли глубокие борозды в толстом слое пудры. «Неповторимое зрелище!» — отвечал Сапельников, который явно разделял всеобщее веселье и втайне мечтал сам стать жертвой подобной церемонии. Возможно, эта процедура была и болезненной, и опасной, но она относилась к почетным церемониям поклонения, а он жаждал славы во всех ее проявлениях.
И вообще у честолюбивого Сапельникова во время пребывания в Одессе было множество поводов позавидовать популярности своего покровителя и друга, которого здесь чествовали как народного героя. Почести, оказанные ему в Праге, Тифлисе и Нью-Йорке, блекли на фоне одесского триумфа. Чайковский, седобородый и уставший от жизни, на несколько дней стал героем портового города. При виде его дети на улицах ликовали, в газетах каждый день печатали о нем статьи, оркестр приветствовал его стоя, когда он в первый раз пришел на репетицию, а после премьеры «Пиковой дамы» овации не прекращались, с галерки слышались восторженные выкрики, напоминающие яростный вой, старики размахивали большими носовыми платками, а женщины бросались целовать ему руки. Восхищение «русским Бетховеном», желанным и бесценным гостем, подобно массовой истерии, охватило все слои общества. Каждая организация считала своим долгом дать банкет в его честь, каждая состоятельная семья стремилась пригласить его в гости.
К такому бурному излиянию чувств Петр Ильич совсем не был готов. Скольких друзей принес ему в этом городе его волшебный дар — дар превращения боли в музыку! Он был тронут, польщен и немного напуган таким страстным интересом к своей особе. Несмотря ни на что, его занимала одна только мысль — вернуться домой и работать, потому что сердце и разум его были целиком и полностью охвачены самым крупным, скорее всего, последним и несомненно самым важным его произведением. Время настало, предзнаменования неоспоримы, приближается час большой исповеди.
Обращая полный восхищения и жалости взгляд на портрет Чайковского, написанный художником Кузнецовым во время празднований в Одессе, мы видим не гордого и самодовольного героя, а скорее замкнувшегося в себе и подавленного чрезмерным вниманием Чайковского. Да, наш полный восхищения и жалости взгляд видит не Петра Ильича, которого по доброму одесскому обычаю «качают» поклонники, а композитора, в голове которого уже звучит Шестая симфония. Он услышал все четыре части одновременно, все мотивы вдруг сложились сами собой. Когда же это произошло? Когда свершилось чудо, которого он так долго и тщетно ждал? Может быть, в городке Монбельяр, в маленькой комнатке, где пахло чистым бельем и лавандой? Может быть, именно там произошло зарождение творческой мысли? Может быть, сестры Дюрбах стали свидетельницами самого важного момента в жизни Петра Ильича Чайковского? Последний день уходящего года стал решающим и переломным.
Потрясенный и утомленный полным приключений пребыванием в портовом городе Одессе, одинокий композитор, запечатленный художником Кузнецовым, возвращается в Клин, в пустой дом на окраине скучного города. Теперь для него существует только работа и иногда, по вечерам, — письмо Владимиру с отчетом о ходе работы над Шестой симфонией — «программным произведением, чья программа должна остаться для всех тайной». Сможет ли Владимир, петербургский студент, поклонник женского пола, любитель оживленных споров и увеселительных мероприятий, проникнуть в суть этой тайны? Ему будет посвящена Шестая симфония, его имя станет частью большой исповеди Петра Ильича перед этим миром и перед высшей инстанцией, находящейся вне его. Как отнесется юноша к этой музыкальной исповеди? Достаточно ли он силен духом, чтобы принять подобный знак преклонения? Не отпугнут ли его полные отчаяния, торопливые тона средней части или медленный, пронизанный болью финал? Как отреагирует юный Боб на этот последний и самый значительный подарок знаменитого дядюшки, своего большого друга?
Да и ему ли на самом деле посвящена симфония? Скорее она посвящена другому, «ночному» Владимиру, эфемерному призраку с чертами матушки.
Именно его, бесполого ангела смерти, Чайковский каждый вечер принимает в своих просторных, скромно меблированных покоях в Клину. Он внимает его речам, следит за его жестами и под звуки его колыбельной предается благодатному забытью, продолжающемуся до восьми часов следующего утра, когда он с новыми силами берется за работу.
Над роялем висит портрет любимого племянника, так что композитор проводит свой рабочий день не в полном одиночестве: перед ним родное и очень любимое, юное, смышленое и уже немного усталое, осунувшееся, обрамленное густыми кудрями лицо с темными глазами, гладким лбом и подвижным чувственным ртом. Без него каждый рабочий день был бы грехом. Одержимый музыкой, как наркотиком, Чайковский любит его, далекого и близкого, сына сестры, внука матушки, наследника, ангела смерти и источник жизненных сил, любит его с доселе незнакомой ему остротой, до боли в груди. Он уже не в состоянии отличить свою любовь к музыке от своей любви к Владимиру: его чувства переплетаются, сливаются воедино и совместно порождают то вдохновение, которым наполнены эти спасенные от одиночества дни, эти одухотворенные недели.
