— Здесь и письма из России есть, — поклонился он господину Чайковскому.
— Наконец-то! — Петр Ильич торопливо вскрыл письмо Владимира. — Извините, что я читаю! — обратился он к дамам. — Я так давно из дому ничего не получал.
Второе письмо было от Юргенсона, третье — от Модеста. Конверт четвертого письма был надписан ровным детским почерком, который показался Петру Ильичу совсем чужим и в то же время до боли знакомым. В некотором беспокойстве он вскрыл конверт и начал читать. Лицо его сначала покраснело, потом побледнело.
— Не может быть, — сказал он тихо, не отрывая глаз от письма.
— Неприятная новость? — спросила Софи Ментер, в то время как камерная певица взволнованно и сочувственно наблюдала за ошеломленным Петром Ильичом. Чужие переживания были единственным развлечением в ее жизни.
— Письмо из царства мертвых, — ответил Петр Ильич, вставая во весь рост.
Письмо было от его старой няни Фанни Дюрбах. Вот уже лет двадцать он считал ее покойной. А она была жива. Она жила в Монбельяре под Бельфором и все эти годы не подавала никаких признаков жизни. И вдруг решила написать. Давно забытое прошлое ожило. Из бездны ускользнувшего времени всплывал мир детства. Фанни, старая добрая Фанни, с которой было так хорошо, звала своего воспитанника. Она просила Петра Ильича навестить ее. «Я хотела бы вас перед смертью еще раз увидеть», — было написано четким детским почерком. Это был знак. Круг замкнулся, время истекло.
— Это письмо из царства мертвых, — повторил Чайковский.
Остаток дня он провел в своей комнате. «Когда я могу съездить в Монбельар? — размышлял он. — Сначала я должен быть в Праге на премьере „Пиковой дамы“. Потом еще концерт в Базеле. Из Базеля уже не так далеко до того городка, где живет Фанни, где она все это пребывала…»
Он прилег на кровать. Это была роскошная французская кровать с искусной резьбой, с пологом из голубого шелка — скорее всего, подарок какого-нибудь парижского поклонника хозяйке замка Иттер. Над кроватью висела незатейливая олеография, на которой в ярких и приторных тонах был изображен Неаполитанский залив и дымящийся Везувий. Обстановка этого чудесного замка представляла собой своеобразное смешение стилей.
Петр Ильич листал книгу датского писателя, которую мадам Ментер прислала ему с прислугой. Взгляд его упал на следующий абзац:
«Говорят, кто увидит Иегову, того ждет смерть. Но я точно тебе говорю, если один человек смог бы заглянуть другому в самую глубину души, он бы тоже умер. А если бы человек смог сам себе заглянуть в самую глубину души, он бы посчитал плаху гуманным наказанием и добровольно и молча сложил бы на нее голову».
Петр Ильич захлопнул книгу, встал и зашагал по комнате. «Почему я ни разу не встретился с этим странствующим северянином? Мы бы друг друга поняли. Человек, написавший эти ужасающие строки, — мой брат. Братья должны быть знакомы. Почему же они живут, не подозревая друг о друге? Я должен был с ним встретиться, это было бы правильно и справедливо. Но теперь уже поздно».
Он остановился у окна. Чего искал его взгляд в величественном пейзаже, напоминающем роскошную театральную декорацию? Под лучами заходящего солнца вершины гор и заснеженные склоны горели оранжевым и кроваво-красным светом, и из горных складок и ущелий поднимались темно-синие и черные тени. От безжалостной красоты гор рикошетом отскакивает робкий взгляд, привыкший к просторам и пустынным равнинам, по которым можно долго скитаться, блуждать и в конце странствий найти покой. Привычные просторы и равнины ласкают глаз, а безжалостная красота гор причиняет боль. Одинокий человек у окна вынужден зажмуриться от этой потрясающей дикой красоты.
Год подходит к концу, он уже почти ускользнул, канул в бездну прошлого. Но на последний день этого года назначено самое важное событие — посещение царства мертвых.
Городок Монбельяр под Бельфором с населением чуть более пяти тысяч жителей, с извилистыми улочками и впечатляющим замком, который когда-то был резиденцией графов Момпельгард, относился к земле Вюртемберг.
Узенькие улочки Монбельяра пустынны, они как будто уснули вместе с башенками, эркерами и замерзшими фонтанами. Холодно, и жители города на улицу носа не кажут. Может быть, сидящие у окна старушки из-за плюшевых занавесок наблюдают за незнакомцем в длинной шубе и круглой шапке, шагающим от вокзала вверх по мощеной главной улице.
Петр Ильич спросил у промерзшего мальчугана, как пройти к дому, где живет мадемуазель Дюрбах, и теперь услужливый мальчишка показывает ему дорогу. Каждый ребенок в городке знает дом, где уже более семидесяти лет живет мадемуазель. Она только на несколько лет уезжала в далекую Россию, но это было очень давно. Мадемуазель обучала три поколения монбельярцев всему понемножку — игре на фортепиано, математике, грамматике и хорошим манерам. Чтобы добраться до ее дома, нужно с главной улицы свернуть налево в узенькую улочку, ведущую в гору, и по ней мимо аптеки и почтового отделения дойти до самой старой части города, состоящей из лабиринта таких узеньких улочек, что по ним втроем плечом к плечу уже не пройти. Приезжий здесь непременно заблудится, но услужливый маленький проводник с посиневшим от холода лицом и залатанными штанами хорошо знает дорогу. Здесь поворот, потом ворота, двор, а вот и дом. Маленький проводник получает от незнакомца в длинной шубе заслуженное вознаграждение. Петр Ильич дергает за шнурок старомодного звонка, и тот отвечает неожиданно мелодичным серебристым звоном. Звон еще не успел стихнуть, но уже слышны шаги. Кто-то спускается по лестнице. Мальчонка за это время успел исчезнуть. Дверь открывается. Это, должно быть, сон.
Фанни, появившаяся в дверном проеме, совершенно не изменилась. То же навсегда запомнившееся лицо, те же глаза, та же стройная фигура, тот же пробор и волосы того же пепельного цвета — или это седина? Петр Ильич плохо видит, слезы застилают ему глаза. Перед ним Фанни, какой он знал ее в детстве. Утекшее время теряет свой смысл, оно не коснулось этого лица; давно минувшее вдруг становится настоящим.
— Это вы, дорогой Пьер, — произносит Фанни, как будто совсем недавно рассталась со своим подопечным, который впервые путешествовал самостоятельно, без присмотра гувернантки, а теперь вернулся, и она нежно и спокойно говорит: «Это вы, дорогой Пьер».
Пьер, поседевший воспитанник с морщинистым лицом, вслед за своей Фанни поднимается по крутой, узкой и довольно темной лестнице. Он тяжело ступает, склонив голову, и взгляд его затуманен слезами; а она держится все так же прямо в своем незатейливом сером платье (это случайно не то самое платье, которое она носила тогда в Воткинске?) и по-прежнему так же стройна в свои семьдесят лет, в то время как он, седой воспитанник, успел располнеть. Она открывает дверь в свою комнату, где стоит ее рабочий столик, за которым она проверяет работы учеников. В комнате царит тот же хорошо знакомый Пьеру запах, что и тогда в ее комнатке в Воткинске, — запах идеальной чистоты, свежего белья и лаванды.
От этого запаха Пьер даже зажмурился. Это сон. Сорока пяти лет как не бывало. Скорбное воспоминание о них испарилось.
«У тебя и чудесная шкатулка сохранилась?» — собирается спросить Пьер, но уже слышит желанную мелодию, как по мановению волшебной палочки.
Нет, шкатулку завела пожилая дама, с кротким достоинством вышедшая навстречу Фанни и ее поседевшему воспитаннику: это старшая сестра Фанни. Обе эти чуткие дамы вместе надумали встречать гостя музыкальной шкатулкой; старшая осталась наверху только для того, чтобы завести шкатулку к моменту его появления.
Пьер, Фанни и ее старшая сестра стоят молча, слушая прелестное завершение любимой мелодии из «Дон Жуана», которая по-прежнему кажется самой красивой на свете. Ее совершенство почти невыносимо, это тот самый недосягаемый идеал, уголок рая.
— Так у тебя, наверное, сохранились и рисунки Орлеанской девы, — тихо произносит Пьер. Но, прежде чем их смотреть, он должен поздороваться с сестрой Фанни (что он и делает от всей души), выпить бокал черничной настойки и съесть как минимум два бисквитных печенья. Дамы просят у него прощения за то, что не могут предложить ему горячего обеда. «Бюджет у нас совсем крошечный», — объясняет Фанни. Она стоит рука об руку с сестрой, вместе с которой в этой комнатке провела всю свою жизнь. Размеренно шли годы, из них складывались десятилетия. А как провел это время Пьер? Какими приключениями он его заполнил? И что у него от этих приключений осталось?
Мадемуазель Фанни вслух произносит то, что занимает мысли ее воспитанника.
— Да. Здесь было тихо все эти годы. А сами-то вы где скитались? — В голосе ее слышен нежный упрек. Пьер краснеет и не знает, что ответить. Тут Фанни добавляет: — Но я все это время вами очень гордилась, дорогой мой! Мне в газетах ваш портрет показывали. Каким вы стали большим человеком! — Она смеется, как будто говорит все это просто так, в педагогических целях, чтобы утешить расстроенного воспитанника. Какова в этом доме цена его славе, меланхолической компенсации, метке изгоев? Какое она здесь имеет значение, какой смысл? Разве она не испарилась вместе с годами, в которые была завоевана и выстрадана?
