— Будь моя власть, — твердо произнес Вениамин, — я бы из Петербурга вызвал полк солдат.
— Из ружей да по живым людям?
— Князь Владимир крестил людей огнем и мечом. — Архиепископ нащупал на груди панагию, поднес ее к губам, поцеловал и добавил: — Во имя веры Иисусовой и на плаху посылали, и в костер бросали… Да и сам Христос смерть принял за грехи человеческие: смертию смерть поправ.
— Хо-ро-шо, — вздохнул Руновский, — я напишу Куракину, а лучше прямо государю. В Синод сам сообщи, это дело необходимо благословить…
— Мое прошение давно уже там, — остался довольным Вениамин.
После ухода гостя Руновский, схватившись за голову руками, крепко задумался.
* * *
В праздник Богоявления в Спасо-Преображенском соборе шла литургия. Вел ее сам Вениамин. На нем была надета присланная из Петербурга, от Серафима, пышная риза. Храм полон народу. Никанор, игумен Макарьевского монастыря, помогал архиепископу, перенося Святые Дары с жертвенника на алтарь. На клиросе радостно пел мужской хор: «Благословен грядый во имя Господне, Бог Господь и явися нам». Его изредка прерывал звучащий колоколом могучий голос высокорослого дьякона: «Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи, яко да поем славу Твою, яко сподобил еси нас причаститеся святым Твоим, Божественным, бессмертным и животворящим тайнам: соблюди нас во Твоей святыни, весь день поучатися правде Твоей. Аллилуия, аллилуия, аллилуия».
После службы духовники и миряне отправились на «Иордань». На Волге, под кряжистой горою, во льду была вырублена длинная прорубь в виде креста, края ее покрасили в красный цвет. Людская река извивающейся змеею вытянулась по Волге. В морозном воздухе гудели низкие и высокие голоса.
Благословляли святую воду. Вениамин и Никанор, сменяя друг друга, трижды с молитвами окунали серебряный огромный крест в прорубь. Окружавшие их монахи первыми приготовились прыгать в воду.
От нее поднимался пар, словно она была горячей. После монахов, широко перекрестясь, в ледяную купель прыгали бородатые мужики и безусые юнцы. На реке стоял непрекращающийся вопль восторга. Отчаянных храбрецов набиралось до сотни. Остальные глазели, наслаждаясь зрелищем.
Уставшие священники первыми покинули «Иордань». Шли по домам, где еще предстояло обрызгать святой крещенской водой жителей и скотину.
Утром Вениамин выглянул в окно: от падающего всю ночь снега во дворе намело сугробы. Кузьма Алексеев чистил тропинку, ведущую к амбарам. Владыка отправился пить чай. После завтрака надел тулуп и вышел на улицу. Не здороваясь со жрецом, прошел в крайний амбар. Открыл его — в нос ударил запах прогнивших овощей. Захлопнув дверь, вернулся к Кузьме.
— Зуб на меня точишь, тля мордовская? — спросил сурово.
— Не точу, — глядя себе под ноги, буркнул Алексеев. — Этому уже меня научили…
* * *
Более полугода Кузьма Алексеев живет в Нижнем. Сначала его держали в Дутовском монастыре, куда не раз побеседовать с ним заезжал и Вениамин. Все соблазнял его православием. Насильно водили Кузьму в Спасский собор. Кузьма молился, как велели, но мысли свои не переменил. Каждый человек, считал он, в того Бога верит, который в душе его. И вот уже третий месяц как он живет у архиерея. На нижнем этаже выделили ему каморку с мышиный хвостик, которую с улицы на ночь запирали. Иногда монах Сысой выводил его чистить двор. Этому делу Кузьма был рад — все-таки какая-никакая, а воля. Вениамин и монахи его не обижали. Владыка решил словами переубедить отступника, добиться покорности уговорами. Читал ему частенько Библию и другие духовные книги. Вот и нынче его повели к Вениамину. Комната у архиерея просторная, пол устлан коврами, в них ноги утопают, словно в траве. Под скамейкой сидит злобный настороженный пёсик, глаза которого, посверкивая, зорко смотрят в сторону пришедшего чужака.
Владыка масляно улыбнулся:
— Лицо твое, Кузьма Алексеевич, как у ангела. И за то, что ты несешь людям и даешь им, каждый платит свою цену. Про это знай и помни. Иной всю свою жизнь бы за тобой ходил, а многие, выходя их твоего дома, тебя уже забывают. В Сеськине о тебе и не вспоминают даже…
— Владыка, в Ваших словах я не нуждаюсь! — прервал его Кузьма. — Говорите, зачем звали.
— Подумай-ка лучше, — Вениамин будто и не слушал Кузьму, продолжал также нравоучительно, — как с людьми живешь? Почему не считаешься с ними, с их мыслями? Может, никто не хочет твою веру принимать?
— Вы, владыка, мягко стелете, да на том ложе жестко спать. Видел я, как Вы бьете без вины виноватых. В Сеськине Ваших розог не забудут!..
— Да, тебя голыми руками не возьмешь! Ну ладно, каждый своим умом живет. Не пожалей потом! — Вениамин лениво встал со скамейки, показывая этим, что разговор их окончен.
Целую неделю Кузьму к архиепископу не вызывали. В воскресенье, вечером, когда жрец уж ложился спать, наведать его пришел Сысой. С этим монахом Кузьма познакомился в Дутовском монастыре. Теперь его Вениамин взял вместо Никанора своим помощником. Язык у Сысоя хорошо подвешен — болтал бы да болтал. Вот и сейчас косоглазый дьявол вошел в каморку к Кузьме, положил руки на живот и, торопясь, начал словно кнутом хлестать:
— Зря ты, Кузьма Алексеевич, против православной церкви идешь. Силою ее держится всё и вся. И даже мы с тобою. Разве не видишь, словно в берлоге живем? У мужика чуть вызовешь гнев, он уже зубы показывает. А еще вы, язычники, дьявольские свои сходы проводите. Зачем вам все это?
— Обернешься медведем, нужда заставит… Полицейские нагайками бьют, попы, которых вы за спасителей душ человеческих считаете, анафемой угрожают. Хозяева обдирают, как липку, работать с утра до ночи заставляют. Куда же бедным деваться?
— В церковь ходить надо, начальству подчиняться — никто к тебе и приставать не будет. Владыка жалеет тебя, Кузьма Алексеевич, очень жалеет. А ты его не слушаешь, — не умолкал Сысой.
— Жалость-то его, что укус пчелиный! Полна грудь яда. — Алексеев прижал руку к сердцу.
— Твои мозги через жернова бы пропустить, сколько отрубей бы из них вышло! — прорычал монах.
— Чему-чему, а этому вы научились! — ответил Кузьма.
— Хватит!.. Наслушался!
За Сысоем, хлопнувшим дверью, в каморку ворвался ветер и завертелся злым слепнем.
* * *
Дом у владыки двухэтажный. Позади него с двадцатью клетями широкий двор. В двух из них вырыты холодные погреба, где хранятся копченые и только что освежеванные туши, замороженная рыба, бесчисленные жбаны, кувшины и корчаги с маслом, сметаной, вином. Ежедневно на владычное подворье прибывают подводы, груженные всяким добром. Вот и теперь в окно Кузьма Алексеев увидел, как со стороны Макарьева подводы прошли через огромные ворота и грузчики, приглашенные с базара, принялись их разгружать. Взваливая на спины тяжелые мешки, они сгибались до снега, почти касаясь его бородами. Вот один из грузчиков не выдержал тяжести мешка, упал. Донат поднял сыромятный кнут, которым всю дорогу хлестал лошадей, и — хлесть! — по спине упавшего. Но парень оказался не из робкого десятка. Вскочил, кулаком Доната так ударил, что тот растянулся посреди двора мокрым снопом.
— Эй-эй, не дело затеяли! — подошел к подравшимся Вениамин. Он боялся, грузчики ощетинятся, работника обижать нельзя, ничего хорошего это не сулило.
Донат встал, рукавом рясы вытер кровь с лица, почмокал разбитыми губами. Из черных глаз его вылетали яростные искры. Владыка, как только мог, старался успокоить его, что-то шепнул ему на ухо. Донат поправил на голове сбившуюся шапку, пошел к другому амбару.
После разгрузки Вениамин пригласил Доната к себе. Принялся расспрашивать, как ведет себя Никанор. Донат, так и не отошедший от драки, зло ответил:
— Все игумены — кровососы и пиявки ненасытные! Только и знают, как набить свою утробу да сундуки.
— А что в округе слышно? — Владыка не стал выслушивать дальше обвинения монаха и перевел разговор на другое.
— Эрзяне всех соседей подняли против православной церкви, бузят, на моления свои собираются…
— Ничего, скоро на всех намордники наденут. С бешеными псами нет другого сладу…
Донат поцеловал руку архиерея и по знаку владыки удалился.
«Да, с таким далеко не уедешь, туп, как бревно», — подумал о монахе Вениамин и тот же час вспомнил, что на сегодняшний день назначена встреча с полицмейстером Сергеевым. Ему он поручал особенное дело: выяснить, как служат в селах посланные им священники. Он не раз слышал, будто сеськинский поп Иоанн Дмитриев балует своих прихожан. Владыка раздвинул тяжелые шторы, выглянул во двор. Конюх вел за повод взмыленную гнедую. «Похоже, Сергеев прибыл», — успел подумать архиерей. В дверь постучали и, не дождавшись ответа, в горницу ворвался полицмейстер. Дышал он тяжело, прерывисто, словно нес по лестнице мешок соли.
