сказал ему движением густых, взлохмаченных, рыжих бровей, путники не сразу поверили, что все кончилось и можно отдохнуть. Но прежде они спустили лодку с каменистого берега, круто спадающего вниз, на воду и уж потом, обессилевшие, упали на землю.
Луна стояла высоко, освещала ближний лес, и можно было разглядеть даже среброкрылых птиц, прикорнувших на нижних ветвях разлапистых деревьев.
Когда Антоний, чья тропа проходила по этим местам, вышел к стану, люди еще спали. Странник осторожно, чтобы никого не потревожить, опустился на росную траву и долго сидел, запрокинув голову и глядя на в предутрии посмурневшее небо и думая про что-то неугадливое, от мыслей слегка кружилась голова и было, хотя и не тревожно, все же как-то беспокояще.
И сказал Ясновидящий:
— В грядущих летах отыщете семя, погибельное для сущего, и содрогнетесь сердцем и оборотите лик свой к Всеведающему и станете молить о прощении. Но будете ли услышаны?
И еще сказал Ясновидящий:
— Поровну отпущено племенам добра и зла. Если порушится это равенство, расколется земля, и сколки ее достигнут бездны.
Кто же он был, Ясновидящий, во плоти ли человеческой рожденный, подобный ли ветру, когда тот набирает силу и способен из малости выстроить ясно зримое глазом, взнявшееся дерзким вихревым кружением, которое вдруг разбросает в юртах, подвинет их к черной речной волне? Не знает этого никто, только духи, но не поделятся они своим знанием и с самым мудрым из людей, прошедшим через тьму перерождений.
Есть одно и есть другое; не соединенные братскими узами, но живущие в отпущенном им пространстве, они не раздвигают границы познания и не сшибаются друг с другом, и так многие леты, отпущенные волей небес для их проживания в мире иллюзий; не соприкасаясь, влекутся они к им одним ведомой цели, хотя бы и сделалась та в какой-то момент слаба и бессмысленна. Но что есть цель, как не порождение ума? Не ей ли отведена роль ближней звезды, притягивающей своей временной непознанностью? Воистину, рожденное в сердце имеет век короткий, короче воробьиного клюва, истаивает, подобно льдине в потеплевшей речной воде, чтобы уступить место воссиявшему впереди.
Есть одно и есть другое, но нет одного без другого. И было сказано Ясновидящим, что истина в небесной гармонии, но как приблизиться к ней человеку, отмеряющему жизнь временем, которое не что иное, как призрак?
Агван-Доржи подошел к Горе предков, долго стоял в изножье ее, точно бы раздумывая: стоит ли подыматься на каменистую, в серых проплешинах, с моховой завязью, вершину? Но это было не так, мысли утягивали монаха в другую сторону: в двух шагах от себя он увидел матерого волка с тускло-зелеными глазами. Было непонятно, зачем зверь пришел сюда: здешние места отличались унылым однообразием, тут и в дождливое лето трава едва пробивалась сквозь россыпь камней. Сюда не выстегивалась ни одна зверья тропа. Птицы, и те, покружив над угрюмой вершиной, поспешно отлетали, как бы выталкиваемые омертвляющим ближнее пространство дыханием. Монах увидел матерого волка и удивился, впрочем, удивился, кажется, и зверь: уши обвисли, точно обезволев, в глазах заметалось что-то сходное с тоскливым удивлением, он словно бы хотел спросить у человека:
— Ладно, я пришел сюда по нужде, но тебе-то, здоровому, что тут понадобилось?
Наверное, если бы зверь мог, то так и сказал бы. А еще он сказал бы, что ему неприятно в последние часы пребывания на земле вдыхать отвратный, сталкивающий с привычного течения жизни запах человеческого тела. О, как он ненавидел этот запах! Впрочем, в человеке, кажется, не было злого намерения, а что-то тихое, примиряющее с живыми и мертвыми. Все же старый волк еще какое-то время пребывал в нерешительности, а потом, покачиваясь, стронулся с места. Зверь не спешил, боясь не дотянуть до вершины, где еще в прошлое лето, когда почувствовал смертельную слабость в теле и уже не умел поспеть за своими сородичами, облюбовал место для собственного упокоения. Впрочем, все, к чему он ныне тянулся, совершалось им неосознанно, подчиняемо инстинкту.
Зверь не заметил, что человек, помедлив, пошел по его следу. Он утратил связь с живым миром, погрузившись в бездну тьмы. Все же он поднялся на вершину горы, и только тогда ткнулся мордой в каменную землю.
Агван-Доржи подошел к волку, посмотрел в стекленеющий глаз, прочитал в нем удовлетворение, что все совершилось безболезненно. Монах подумал, что зверь перед переменой формы чего-то опасался, но потом на него снизошло успокоение и подвинуло к более совершенной форме. «И хорошо, — сказал Агван-Доржи. — Стало быть, и в твоей жизни было что-то потребное для Божьей твари».
Когда же волчий глаз совсем остекленел и из него вытекла зелень и слилась с той, травяной, редкими островками разбросавшейся по каменистой земле, монах поднял голову и увидел прислоненное к дереву высохшее тело шамана, одежда на нем истлела, руки, сложенные на коленях, стали маленькими, черными, глаза запали, резко выступили скулы. Агван-Доржи подошел к мертвому шаману и не почувствовал запаха тлена, и был доволен. Он был доволен еще и потому, что человека, поменявшего форму, не тронул лесной зверь и птицы облетали его стороной. «Значит, твои духи охраняют тебя даже мертвого, — сказал монах. — Значит, обретешь и ты ничем не тревожимое состояние духа. Может, Будда оборотит к тебе лицо свое, и ты уверуешь в Него».
Теперь Агван-Доржи понял, зачем он поднялся на вершину Горы предков, свернув с тропы, с которой редко когда сворачивал. Да, конечно, он хотел сказать умершему шаману, что карма его не поглощена течением жизни, в ней сохранился свет, и он согреет поменявшего форму и подвинет к истине, обретающейся в иных мирах. Монах часто спорил с шаманом, стоило им остаться одним в старой, увешанной бубенчиками и цветными матерчатыми полосками, юрте. Агван-Доржи не принимал ближних духов, полагая их повинными в утверждении смуты в людях, не способных принять мир как нечто целостное, состоящее из множества оттенков, которые неразделимы и существуют лишь соприкасаясь друг с другом. Ближние духи дарили людям короткое блаженство, но были не в состоянии поменять в их судьбе, не подвигали к сеянью добра.
— Благо не от ближних духов, — говорил Агван-Доржи. — Но от поиска совершенных форм. Ищи в себе, и отыщешь неближний свет и увлечешься им, и откроются для тебя небесные врата, ведущие к Берегу времени. Там и укротишь от буйства земной жизни отпавшее и запамятуешь про нее и сделаешься лепестком лотоса. Нет блаженства, сравнимого с этим!
Шаман слушал Агвана-Доржи со вниманием, тем не менее говорил:
— Я человек, и
