Кунасевич не мог даже говорить; он метался по комнате в диком гневе. – Послушай, пан подкоморий, – сказал Шустак, – я, которому выпала честь руководить этой компанией, не стремлюсь вовсе к наказанию грешника плетью, но к его раскаянию и исправлению.
Для меня ясно и очевидно, что вы совершенно правильно и официально подтвержденное, одним словом, настоящее завещание, старались объявить недействительным, вы старались обидеть сестру своей жены и противились воле покойного, завладев ее частью наследства. Мы этого допустить не можем. Мы откажемся от вполне заслуженных вами ударов плетью только под тем условием, что вы сейчас же, в присутствии нотариуса и при свидетелях, признаете завещание действительным и написанным в полной памяти и здравом рассудке, – сознаетесь в соей вине и вернете убытки.
– Ах, так! – вскричал Кунасевич. – Ни за что на свете!
– Подумайте еще, – сказал Шустак, – вы можете выбрать. Божишки мы уже заняли и больше вам не отдадим – за это я ручаюсь; если будет процесс, мы найдем протекцию; мы вас отпустим на свободу, и что вам не уйти от плетей – в этом уж можете быть уверены…
Сказав это, он встал и хотел ударить в ладоши; подкоморий соскочил с кресла и схватил его за руки.
– Послушайте, пан ротмистр, – сказал он, – предположим, что я подпишу вам, что вы хотите. На что это вам пригодиться? Прямо отсюда я поеду в город и подаю жалобу – о насилии. Это уголовное дело!
– Ну, что же? Значит, остаются плети! – вздохнул Шустак. – Ничего не поделаешь! Мы должны получить какое-нибудь удовлетворение, и мы его получим на ковре…
Он снова встал.
– Послушай, сударь! Так же невозможно! Боже милосердный! – простонал подкоморий.
Ему хотелось плакать, в отчаянии он ломал руки.
– Вы должны отказаться от Божишек и несправедливых притязаний на них, – прибавил ротмистр.
– Этого не может быть!
– Это должно так быть! – подтвердил Шустак. – Aut-aut, решение зависит от вас.
– У меня четверо детей! – простонал Кунасевич.
Кунасевич плакал потихоньку, бормотал молитвы, надеялся на чудесное избавление, и был почти без чувств! А время шло.
Между тем ротмистр подошел к дверям, открыл их и громко произнес:
– Призываем нотариуса Богаловича и шестерых приглашенных свидетелей. Пан подкоморий, побуждаемый сочувствием к судьбе вдовы, пани Паклевской, сам добровольно и немедленно отказывается от процесса с ней, признает завещание действительным, прекращает начатый процесс и обещает изъять его из актов.
Пока он говорил это, в дверях показалась маленькая, но очень задорная фигурка нотариуса с зачесанными кверху волосами, который шел, подпрыгивая и самодовольно улыбаясь, держа под мышкой книгу и бумагу.
– Просим пана Богаловича прочитать нам приготовленный документ!.. Кунасевич, закрывший было рукою глаза, открыл их и приготовился внимательно слушать.
Когда чтение довольно длинного документа, наконец, закончилось, а некоторые его пункты были повторены по нескольку раз, наступило продолжительное молчание.
Подкоморий опять разыграл падающего в обморок, но Шустак настаивал не на шутку. Среди этих споров и отчаяния прошла ночь, и настал день, шляхта грозно роптала, перед подкоморием держали перо со свежими чернилами, и в конце концов он со злостью схватил его и, подписавшись под диктовку Богаловича, бросил перо на землю.
По приказанию Шустака запряженная бричка ждала подкомория, смущенный Кунасевич вскарабкался на нее, ударил возницу кулаком в спину и выехал, сопровождаемый громкими виватами, смехом и ироническими восклицаниями. Утром широким двор усадьбы и все окружавшие ее постройки представляли очень живописное зрелище.
Посредине его расположилась лагерем шляхта с конями, повозками и слугами в самых разнообразных одеждах.
На двор вытащили бочки, поставили столы и приложили старанья к тому, чтобы угостить это войско и задержать хоть часть его в Божишках, потому что, несмотря на подписанный им документ, подкоморию не доверяли. Шустак советовал Паклевскому, по крайней мере в продолжение нескольких месяцев, держать вооруженную стражу для охраны Божишек, пока Кунасевич не успокоится и не откажется от планов мести.
Паклевский очутился в этой шумной усадьбе с опустошенными амбарами и сараями в еще более плачевном положении, чем раньше. Но в первый же вечер после наезда Шустак предложил ему взять в аренду Божишки со всеми прилегавшими к ним деревнями, оставив Паклевскому жилой дом.
– Это будет лучше всего и в том отношении, – сказал он Теодору, – что я буду охранять свое имущество и контракт присоединю к актам процесса, а подкоморий, если бы и хотел посчитаться, не решится иметь дело со мною. Это было благодеянием для Теодора, который тотчас же выехал к матери, чтобы лично сообщить ей обо всем, что произошло.
Перед отъездом ротмистр шепнул ему:
– Сначала к матери, а потом к генеральше, там уже будут вас ждать; а я извещу их об отобрании Божишек.
С беспокойством в душе, еще не смея верить своему счастью, хотя к нему примешалось много черных предчувствий и серых мыслей, Паклевский поспешил в Борок.
Он застал егермейстершу в постели, в лихорадочном жару. Рассказ сына о возврате деревни и об отказе от нее подкомория, правда, очень обрадовал вдову, но она не могла хорошенько понять, что побудило этих чужих людей заняться судьбой ее сына, а Теодор не без основания не решался теперь же сказать ей всю правду. Он хорошо знал, что мать будет против его женитьбы. Проведя несколько дней в Борку и не говоря матери, куда едет, только сославшись на неотложные дела. Теодор прямо оттуда направился в имение старостины, где жила и генеральша с дочкой.
Рацевичи, наследственное имение старостины, было очень красиво расположено на берегу Немана и славилось в свое время прекрасным, полным вкуса устройством дома и сада. Сентиментальная пани не жалела издержек, чтобы сделать из своего имения нечто подобное тому, что она видела за границей. Но так как трудно было найти хороших художников и ремесленников, то приходилось довольствоваться тем, что случайно попадалось. Каменный дом, хотя и небольшой по размеру, выглядел очень красиво, окруженный парком, в котором на каждом шагу попадались то хорошенький мостик, то избушка, то китайская беседка или японский домик, потому что при Саксонце китайщина и японщина были в большой моде. Все это содержалось в большом порядке, а дворня бездетной старостины, многочисленная, нарядная, хорошо питавшаяся и весело предававшаяся безделью, обращала на себя внимание своим довольным и веселым видом.
На дворе было заметно некоторое оживление, как будто готовились к приему гостей. Так прошло около часа; наконец, вбежал, запыхавшись, тот самый мальчик, который встретил Паклевского, и пригласил его следовать за ним.
Паклевского провели в маленькую овальную залу внизу, с окнами в сад, в которой никого не было. Мальчик исчез; прошло еще несколько минут, осторожно отворились боковые двери, и медленно не вошла, а проскользнула в комнату нарядная, розовая, хотя немножко чем-то опечаленная Леля.
Она молча остановилась перед Паклевским, взглянула ему в глаза; она казалась такой встревоженной, взволнованной и в то же время была так неотразимо прекрасна и так серьезно настроена, несмотря на свою молодость, что Теодор опустился перед ней на колено.
Она приложила палец к губам, а другую руку подала ему для поцелуя.
– Ну, вы видите теперь, что и вертушки имеют сердце? – шепнула она. – Я даже сама не думала, что могу быть такой отвратительно навязчивой и упрямой. Одно слово еще, и я должна бежать, а вы поздороваетесь со мной, как будто мы еще не видались, одно слово! С мамой надо быть очень внимательным и почтительным и очень ее любить. Вы понимаете меня? Да ведь это совсем не трудно, потому что мама очень милая и красивая и, правда же, очень, очень добрая!
Она еще раз протянула ему руку, боязливо оглянулась и выскользнула в те же самые двери.
Паклевский стоял еще как очарованный, когда кто-то подошел мелкими, быстрыми шажками к другим дверям: вошла принаряженная, подкрашенная и еще более безобразная, чем когда-либо, старостина, с выражением безмерной нежности на улыбающемся лице.
Она подбежала к Теодору, протянула ему обе руки и воскликнула:
– Мой дорогой спаситель!
Бедная женщина была взволнована, как молодая паненка, которая находила, наконец, своего возлюбленного. Сердце ее было полно любви к красивому юноше, хотя она уже ни о чем не мечтала и ни на что не надеялась после признания Лели, которая сумела привлечь ее на свою сторону.
Она шутливо погрозила ему пальцем и вздохнула.
– Я все знаю, все знаю, – шепнула она. – С сестрой будет много хлопот, но мы с Лелей как-нибудь справимся с нею, да и ротмистр поможет. Говоря это, она с невольной кокетливой гримаской взглянула на Теодора, и вдруг ей стало жаль этого Антиноя.
