– Что вы говорите? Неужели возможно нечто подобное? – спросила императрица с просиявшим лицом.
– Если вы этого захотите, то не только возможно, но неизбежно, – ответила Дашкова. – Я многое видела и слышала. Мой муж, прекрасно знающий, какое настроение господствует в войсках, уверял меня, что все страшно возмущены против императора. Его величество глубоко оскорбил национальное чувство военных; они сильно возбуждены – и довольно одного слова, чтобы искра разгорелась в пламя. Если они найдут знамя, вокруг которого могут собраться, то немедленно столкнут Петра Фёдоровича с престола. Вы, ваше императорское величество, будете возведены войском на трон, и весь народ радостно встретит вас.
Грудь императрицы высоко поднималась от волнения; она гордо и смело подняла голову, а затем задумалась и нерешительно проговорила:
– Нет, это невозможно, невозможно! Я для России совсем чужая. В моих жилах нет ни капли русской крови, а император – родной внук Петра Великого.
– Но разве Пётр Великий не отстранил даже сына от престола, когда убедился, что тот погубит Россию? Кто же по уму и характеру более подходит к Петру Великому, чем вы, ваше императорское величество? Право, это значит гораздо больше, чем несколько капель крови, унаследованных вашим супругом от своего деда! – прибавила княгиня Дашкова.
Екатерина Алексеевна не успела ещё ответить на слова приятельницы, как ей доложили о приезде великого князя Павла Петровича. Через несколько секунд цесаревич вошёл в комнату в сопровождении своего воспитателя Панина, который был очень угрюм и мрачно смотрел на всех.
Императрица рассеянно обняла своего сына и затем отправила робкого, несколько запуганного мальчика в сад со своей камеристкой, к великому удовольствию ребёнка, обрадовавшегося возможности порезвиться на свободе.
– Что нового в Петербурге, Никита Иванович? – спросила Екатерина Алексеевна, когда великий князь ушёл – У вас такой мрачный вид!
– Ничего нет удивительного в этом, – ответил Панин, – я не могу не быть мрачным, когда рушится всё то, на что я возлагал надежды. Принимая близко к сердцу интересы России и её правителя, я подготовлял мудрое правление, поддерживаемое Сенатом. Теперь мне всё больше и больше приходится убеждаться, что в России всё зависит от личного произвола и настроения императора, что могучая держава, пред которой начинала трепетать вся Европа, гибнет вследствие полного непонимания дела и потребностей страны. Император всё сделал для того, чтобы восстановить против себя войско; дворянство, вначале благодарное ему за многие дарованные ему льготы, теперь тоже негодует, так как русское сердце не может примириться с дружбой с пруссаками и безумной войной с Данией, которую предпринимает император. Чтобы покрыть издержки, вызванные будущей войной с Данией, ваш августейший супруг обложил чрезвычайно большими налогами монастырские земли. Митрополит, осмелившийся заговорить с императором по этому поводу, вызвал сильнейший гнев государя и сослан в Новгород. Всё духовенство, не любившее и раньше государя императора, восстало, как один человек, и распускает в народе слухи о том, что Пётр Фёдорович – порождение антихриста, злейший враг России.
Княгиня Дашкова многозначительно взглянула на императрицу.
– А вы миритесь со всем этим, – обратилась она затем к Панину, – и ограничиваетесь лишь одними вздохами? Достойно ли русского патриота молча смотреть на унижение своей родины и выслушивать насмешки других держав?
– Что же делать? – ответил Панин – Пётр Фёдорович – император. Все недовольны им, но каждый обязан повиноваться. Я не вижу такого центрального пункта, вокруг которого могли бы сосредоточиться все патриоты.
– А между тем центр недалеко, – возразила княгиня Дашкова – Этим центром должна быть наша дорогая государыня императрица. Её имя послужит знаменем для всех, вокруг неё соберутся все любящие Россию и дорожащие её честью.
– Неужели вы, ваше императорское величество, думаете, что это возможно? – испуганно вскрикнул Панин – Да, да! Это было бы великое дело! Россия была бы спасена, если бы это удалось, но…
– А почему бы это могло не удаться? – прервала Панина Екатерина Романовна. – Все, ненавидящие Петра Фёдоровича, обожают государыню императрицу и прежде всего – духовенство.
– Мне кажется, что и я имею некоторые права на Россию, – перебила Дашкову Екатерина Алексеевна, пристально всматриваясь в лицо Панина и как бы читая его мысли, – ведь я – мать будущего императора, такого же потомка Петра Великого, как и его отец.
Глаза Никиты Ивановича заблестели от удовольствия, он быстро заговорил:
– Да, это верно! Вы, ваше императорское величество, как августейшая мать будущего императора, имеете полное право принимать близко к сердцу интересы государства. Я думаю, что если вы выступите пред народом, как представительница своего малолетнего сына, то встретите полное сочувствие. Можно будет до совершеннолетия Павла Петровича передать вам, ваше императорское величество, регентство, а Сенат будет вместе с вами вершить дела; таким образом вы всегда найдёте в нём опору.
Княгиня Дашкова хотела что-то возразить против регентства, но императрица поспешно остановила её лёгким пожатием руки.
– Гетман граф Разумовский! – доложила вошедшая вдруг камеристка.
– Господи, какой сегодня блестящий приём в моём уединённом дворце! – улыбаясь, заметила Екатерина Алексеевна и приказала просить графа Разумовского.
– Вот и предвестники великого события, – прошептала княгиня Дашкова, – или, вернее, первые лучи восходящего светила, начинающие прорезывать глубокий мрак.
Гетман быстро подошёл к императрице и поцеловал её руку.
– Позвольте обратиться к вам, ваше императорское величество, – начал он, – к вашему чувству и разуму, так как в Петербурге не хотят ни о чём слышать; там царит какое-то ослепление, а между тем крайне прискорбно видеть, как рушится могучая держава.
Княгиня Дашкова радостно захлопала в ладоши.
Прежде чем продолжать дальше свою речь, граф Разумовский беспокойно оглянулся на стоящего невдалеке Панина.
– Говорите без стеснения, Кирилл Григорьевич! – сказала Екатерина Алексеевна. – Мы уже кое-что знаем со слов Никиты Ивановича. Вы видите пред собой трёх человек, которые решили во что бы то ни стало поддержать честь государства и не дать ему погибнуть.
– Неужели вам, ваше императорское величество, уже известно то, что происходит, – воскликнул гетман, – о чём все говорят и думают? Следовательно, я могу без утайки открыть пред вами свою душу?
– Говорите откровенно! – ответила Екатерина Алексеевна. – Я считаю себя вполне русской и вменяю себе в обязанность жить и действовать для блага России. Я очень нуждаюсь в указаниях тех лиц, которым особенно доверяла в Бозе почившая государыня императрица Елизавета Петровна в своё славное царствование.
– Если так, то наша несчастная родина может быть ещё спасена, – продолжал Разумовский. – Такое управление государством, как сейчас, не может длиться долго; если мы предоставим императору возможность вести дела в том же виде, как это было до сих пор, то катастрофа неизбежна, и не только он сам, но и русский трон погибнут неизбежно. Теперь ещё можно остановить поток ненависти, широкой рекой разливающийся среди русского народа, теперь он угрожает ещё только виновникам гибели государства; но страсти разгораются, взбунтуется чернь – и тогда никто не сможет поручиться за свою безопасность, никто не в состоянии будет удержать разгорячённую толпу. Скажите одно слово, ваше императорское величество, и мы все, как один человек, соберёмся вокруг вас!.. Привлечь к себе войска недолго. С их помощью мы вырвем из рук несчастного императора бразды правления и передадим их вам, ваше императорское величество!
– Я – мать будущего императора, – строгим тоном ответила Екатерина Алексеевна, – и понимаю, как ответствен этот титул. Только что Никита Иванович Панин указал здесь, какая великая обязанность лежит на мне; я вполне согласна с ним и всегда готова выполнить свой долг пред Россией и своим августейшим сыном.
Разумовский с недоумением взглянул на Панина.
– Я только что имел счастье докладывать её императорскому величеству, – обратился Никита Иванович к гетману, – какое благодеяние оказало бы теперь регентство во главе с государыней императрицей, поддерживаемое Сенатом.
– Никита Иванович Панин берёт на себя подготовить это дело, – быстро вмешалась в разговор Екатерина Алексеевна, чтобы не дать возможности Разумовскому возразить что-нибудь против регентства и Сената.
– Сенаторы доверяют мне, – продолжал Панин, – и мне нетрудно будет склонить их в пользу регентства. Насчёт Сената я спокоен, весь вопрос в войске. Вы видели на собственном опыте, как сильна гвардия; она может разрушить самые удобоисполнимые планы, если все другие войска не будут на нашей стороне.
