С помощью Новгорода Вячка занял Юрьев. Город стоял на высоком песчаном пригорке посреди заболоченного луга над рекой Змайыги, что на языке эстов означает – Матерь Вод. Князь Ярослав сдержал слово – дал Вячке пятьдесят своих воев. Три сотни эстов привел юный Меелис, который всегда и всюду ходил с легким арбалетом и кожаным колчаном, набитым стрелами.
Из Сакалы и Унгании, из леттских земель в Юрьеве сошлись тысячи две шумного голодного люда, большей частью женщин и детей. Спали они прямо на земле, подослав охапку соломы, луговой травы или еловые лапки. Повсюду дымились костры, от их дыма у воев, день и ночь стоявших у заборолов, слезились глаза.
В первые месяцы Вячка с дружиной совершал походы в глубь эстонских земель, собирал зерно, заготавливал соленую и вяленую дичь – главную пищу войны, брал дань вайпой – грубым прочным полотном. И все время он чувствовал, что со всех сторон наступает на Юрьев огромная неодолимая сила. Тевтоны потихоньку подбирались к городу. Альберт сделал епископом Эстонии своего брата Германа, кафедру новой церкви открыл в Оденпе, на Медвежьей Горе. Чтобы развязать себе руки, тевтоны помирились с датчанами. Граф Генрих, Шверинский взял в плен датского короля Вальдемара, и датчане сразу присмирели, прислали на помощь епископу Альберту свое войско. Огненная западня вот-вот должна была замкнуться.
Ярослав Всеволодович почти четыре седмицы простоял у стен Колывани, сложенных из твердого ракушечника. Несколько раз ходил на приступ, но только зубы сломал о Колывань. Злой, уставший, он излил весь гнев на своих извечных врагов, новгородских бояр, бросил войско, бросил Новгород и уехал в неизвестном направлении искать свое княжеское счастье.
Вячка остался один. Под его властью был небольшой кусок земли с Юрьевом, все же остальные мааконды эстов были присоединены к Риге, к рижской церкви Альбертом.
Ночное августовское небо то и дело прорезали метеориты, особенно часто падающие в эту пору. Вячка не спал, не мог спать. Он остался в одиночестве. Начиналась его лебединая песня.
В сопровождении Холодка и Якова Полочанина князь поднимался на вал, вглядывался в застывшую ночную тьму, прислушивался. Гнетущая тишина стояла вокруг. Вячке все время казалось, что у этой тишины тонкие глиняные ноги – вот-вот подломятся.
Однажды на вал пришел Климята Однорук.
– Ну что, пишешь летопись? – спросил его Вячка.
– Пишу, – ответил Климята. – Кто же за нас напишет наши летописи?
– За нас никто не напишет, – согласился Вячка. Помолчали. Небольшое яркое облачко бежало по темному ночному небу, и все глядели на него.
– В какой стороне Полоцк? – вдруг спросил у Климяты Вячка.
Книжник вздрогнул от неожиданного вопроса, подумав, махнул рукой:
– Там.
Вячка повернулся лицом в ту сторону, куда показывал Климята, и долго всматривался в тьму. Где-то за валом глухо крикнула неизвестная птица, сидевшая на кочке посреди заболоченного луга. Одинокий крик упал во мрак, как тяжелый камень.
«О чем они сейчас думают? – глядел на своих соратников Вячка. – Я же веду их на смерть. Догадываются ли они об этом?»
– Князь, – тихо сказал Холодок, – вчера пришла семья леттов из Кукейноса. Они говорят, что твоя дочь Софья обвенчалась с графом Дитрихом фон Кокенгаузеном.
Будто взлетел Вячка под облака и сразу же начал стремительно падать вниз… Закружилась голова, оборвалось сердце… Он снял с десницы боевую перчатку, осторожно погладил на пальце колечко, сплетенное из светлых детских волос. «За это время волосы у Софьи должны были потемнеть», – подумал Вячка.
Дочь вышла замуж, вышла за тевтона. Теперь и сама станет, если уже не стала, тевтонкой. И дети будут… тевтончики.
Вячка стиснул зубы. Это, конечно, Генрих старается, мстит ему как можно больнее. За что он мстит ему, Вячке? За себя? За то, что сам сменил кожу, сменил душу, стал тевтоном?
– Нет у меня дочери, – сказал Вячка Холодку. – Моя дочь умерла, когда ей было пять солнцеворотов.
Каждый день по приказу Вячки вои укрепляли городской вал глиной, речным илом, бревнами, ветвями. Женщины и дети собирали камни в окрестных лугах и полях. Целые горы камней лежали вдоль заборолов. Оружейники точили мечи, копьи, боевые секиры, нашивали на щиты новые слои бычьей кожи, смазывали барсучьим жиром кольчуги, делали тысячи новых стрел.
В перерывах между этой нелегкой работой БОЯМ почти не удавалось отдохнуть – Вячка вместе со старейшиной эстов молодым молчаливым Меелисом учили их рукопашному бою, учили отрубать концы штурмовых лестниц, сбрасывать на головы наступающих бревна, огромные валуны, горшки со смолой и огнем. Лучники и арбалетчики через прорезанные в заборолах стрелковые щели учились простреливать каждую сажень земли перед Юрьевом. Крики людей и гул железа перекатывались над городом.
Только в маленькой холодной каморке, где Климята Однорук писал Полоцкую летопись, как всегда, было тихо. Климята спешил, он хотел до подхода тевтонов написать о тридцати полоцких старцах, которые много раз управляли городом, – если начнется битва, будет не до писания. Мирона уже давно не было рядом – отпросился на вал, взял копье, надел кольчугу и стал воем. Климята завидовал своему младшему другу, он тоже взял бы копье, но какой же из него вояка с одной рукой? И он писал, писал почти без отдыха, сжигая свечку за свечкой, которые из княжеских покоев приносила Кулина…
В середине августа, в день Успения пресвятой богородицы, огромные тучи серой пыли заклубились в окрестностях Юрьева – епископ Альберт привел из Риги своих пилигримов. Вместе с Альбертом пришли рижские купцы, бюргеры, меченосцы из Вендена, датчане, отряды крещеных ливов и леттов. Множество красивых просторных шатров появилось вокруг Юрьева, как раз на таком расстоянии от города, где падает, устав, стрела.
Начиналась лебединая песня Вячки…
Почти все жители Юрьева сбежались на городской вал, глядя с тревогой в ту сторону, откуда шла к ним беда. Вячка стоял вместе со всеми, слушая, о чем говорят люди, и слова их резали его, как ножи:
– Божье войско пришло…
– Тевтонов что дождевых капель – не сосчитаешь…
– Нашим стрелам не пробить их броню…
– Надо открывать ворота и принимать крещение из Риги…
– Пусть язык распухнет и станет затычкой во рту того, кто сказал эти слова, – громко произнес Вячка.
Люди замолчали.
Начиналась лебединая песня Вячки.
Он уже забыл, когда спал. Ночь и день превратились в один бесконечно длинный отрезок времени, наполненный грохотом железа, дымом костров, пылью, потом, криками воев, вечерними молитвами тевтонов, доносящимися из-за вала, ржанием боевых коней, плачем детей, свечением высокого палящего солнца, стреляющего с раскаленного неба белыми тяжелыми лучами. Потом ко всему прибавились глухие удары топоров – тевтоны валили сосны и строили из них осадную башню.
Начиналась лебединая песня Вячки.
Каким-то чудом прорвался в Юрьев сквозь тевтонские шатры гонец из Суздаля от великого князя Юрия Всеволодовича. Был он мал, остронос, но с оглушительно резким, как удар грома, голосом.
– Как медведя тебя, князь, обложили со всех сторон, – сказал гонец. – Устоишь?
– Не сдамся тевтонам, буду ждать подмоги из Новгорода и Суздаля, – глянул на него усталыми глазами Вячка.
– Надейся на бога и на правду, князь, – сказал гонец.
Восемь дней строили тевтоны осадную башню из толстых высоких сосен, повернутых корнями вверх. Под укрытием башни поставили камнеметные машины и начали обстрел городского вала. С грохотом ударили о заборолы первые камни. Часть дубовых кольев была вмиг снесена. Воям, оборонявшим заборолы, песком засыпало глаза; одному эсту камень сломал ногу. Вои Вячки ответили яростной стрельбой из луков и арбалетов. С вала на тевтонов посыпались камни, горшки с огнем.
– Что будет с нами завтра, князь? – спросил у Вячки Яков, вместе со всеми отбивавший наступление тевтонов. Вячка глянул на него, строго нахмурив темные брови:
– Живи тем, что есть. Подгоняя завтрашний день, мы приближаем к себе могильный мрак.
Князь сжимал боевую секиру, закрепленную на руке кожаной петлей.
Начиналась лебединая песня Вячки.
На заборолах был настоящий ад. Тевтоны яростно лезли на вал. Казалось, еще усилие, еще один взмах меча, и рухнет оборона. Но окруженный город стоял твердо, мужественно, стоял до конца.
Солнце нещадно палило, жгло с высоты. Вои обливались потом, потрескавшимися губами молили, с надеждой глядя на небо, – хоть бы капельку воды послало оно. Но небо светилось, пламенело горячей голубизной, и ни одной тучки не было над землей.
Вячка тоже страдал от жары, от жажды. Остро и неотступно вспоминалось ему детство. Кормилица Маланка (бабой-неумирухой называла она себя) выводила маленького княжича из терема на дождь, под гремучую грозу. Он стоял с большим деревянным кубком в руках и ждал, пока этот кубок до краев наполнится дождевой водой.
