Герман локтем подтолкнул в бок Длинного Ганса.
— Ну, теперь что скажешь? Помогло!
— Не по душе мне это. Подозрительно как-то. Может, смоемся?
— Еще чего. Ты что, не слышишь, как пахнет курицей? Спасибо, добрый человек. Только вот один пустячок. Оплата…
— Ни слова, ваша милость! Ни слова. Все уже оплачено, притом щедро. Сию секунду подам пирог.
Хозяин устремился на кухню. Еврей наклонился к стойке, потягивая ликер. Один из гренадеров громко всхрапнул и, вздрогнув, проснулся. В погребке царил зеленоватый полумрак. Муха, жужжа, билась в оконное стекло.
— Пастор, может, все-таки уйдем, а? Что-то тут нечисто.
Герман медлил. Кто-то за нас заплатил. Кто? И почему? Странно. И где я раньше видел этого еврея? Темная история.
— Идемте, ради всего святого, пока не поздно. Пастор!
В этот миг вбежал хозяин, неся дымящийся, с пылу с жару, пирог. Корочка аппетитная, золотисто-румяная. Он проворно водрузил пирог на стол и подлил им вина.
— Кушайте на здоровье!
— Послушай, добрый человек, кое-что здесь меня слегка интригует. Кто таков, собственно, наш неведомый благодетель, оплативший сей княжеский пир?
Хозяин побагровел, давясь от смеха. Веселье сотрясало его жирное брюхо. Он закрыл лицо фартуком и утер потный лоснящийся лоб.
— Ох, ваша милость, помираю… Насмехаться изволите над простым человеком. Неужто вы, именно вы, не знаете вашего благодетеля…
И он разразился хохотом. Герман вонзил нож в горячий пирог и принялся рассеянно жевать нежно-розовую начинку. Забавно. Кто-то развлекается за наш счет. Но пирог и впрямь восхитительный. У генерала я такой вкуснотищи не едал. Восхитительно.
— Моего благодетеля… Да, пожалуй что и не знаю…
— Шутить изволите, ваша милость.
— Пастор, не ешьте! Вдруг отрава!
— Ты с ума сошел! Пирог на славу. И вино тоже. Нектар и амброзия.
— О, ваша милость, счастлив слышать. Сейчас же подам еще бутылочку. Курица будет готова сию минуту.
Длинный Ганс не устоял. Огромная лапища ухватила горбушку пирога, челюсти заработали. Хозяин метался туда-сюда. Трапеза разворачивалась у них перед глазами пестрым волшебным ковром. Пустые бутылки шеренгами выстраивались на полу. Гренадеры пробудились, выпрямились на стульях. С открытым ртом оба следили, как Длинный Ганс с бешеной скоростью уничтожает изобильную снедь. Герман со стоном расстегнул сюртук и уставился в пространство, по-жабьи выпучив глаза от цепенящей сытости. Длинный Ганс проглотил последний кусок вишневого пирога и, причмокивая, облизал перепачканные вареньем пальцы.
— Ганс!
— Да, пастор?
— Время чудес еще не миновало.
— Похоже на то.
— А ведь я иной раз сомневаюсь в благости Провидения, всемогуществе и справедливости. Высечь бы меня следовало.
— Ха! За этим дело не станет.
Герман поднял голову. Прямо перед ним стоял еврей, улыбаясь точно кот на солнцепеке. Веселье сверкало в его острых карих глазках. Гренадеры не спеша встали и подхватили шапки.
— Что за глупости! — вскричал Герман. — С какой стати ты мешаешь честным христианам обедать?
Еврей с насмешливым смирением отвесил земной поклон. Один из гренадеров подошел к двери и стал там с мушкетом наперевес. Господи, это еще что такое? Где хозяин? Исчез. Провалился сквозь землю.
— Что все это значит?
— Сейчас поймете.
Еврей вытащил из рукава какую-то бумагу.
— Счет, ваша милость. Пора платить. Черкните-ка ваше имя.
— Вздор! Счет оплачен.
— Само собой! Я и оплатил. Вашим вербовочным задатком. Вот чернила и перо. Ну! Подписывайте.
— Вербовочный задаток…
— Ну, черт побери, живей, не стоять же мне тут до вечера. Подписывайте!
Герман пробежал глазами бумагу.
— Вербовочный контракт?
— А что же еще? Фриц, болван, помоги-ка снять кафтан.
— Господи Иисусе… Фельдфебель…
Фельдфебель швырнул парик в угол и скинул кафтан. И все это время, моргая и злобно гримасничая, сверлил взглядом свои жертвы.
— Ха! Старые знакомцы! Верно я говорю? Никак вы удивлены, пастор, а? Подписывайте, черт побери, я спешу.
— Никогда!
— Ладно, тогда в тюрьму. Беглый пастор. Славно, славно. А счет оплачен вербовочным задатком. Хищение казенных средств. Штрафом не покрывается. Ну! Подписывайте.
— У меня освобождение…
— Уже нет. Раньше, может, и было, но теперь уже нет. На беглых священников охота разрешена. И на беглых слуг тоже. Верно я говорю? Нет у вас никакого освобождения. Подписывайте!
— Я отказываюсь.
— Ну-ка! Фриц! Гельмут! Возьмите молодчиков под стражу. В тюрьму. Обоих. Порка. Хлеб и вода.
— Может, все же договоримся полюбовно?
— Подписывайте.
— Неужели нет другой возможности?
— Возможностей две. Служить королю на поле чести. Или гнить в Шпандау, на хлебе и воде.
— Лучше уж Шпандау, — пробурчал себе под нос Длинный Ганс.
— Давайте. Не ерепеньтесь. Подписывайте.
— Мне надо подумать.
— Глупости. Подписывайте, и дело с концом.
Герман сдался, с глубоким облегчением, как во сне, когда, резко обернувшись, кидаешься в лапы чудовищного преследователя. Отвращение завладело им, и все теперь было безразлично. Уже наполовину скованный льдом отвращения, он неловко схватил перо и нацарапал на контракте свое имя. Потом обмяк на стуле, свесив мотающуюся голову чуть не до колен. Длинный Ганс укоризненно глядел на принципала, который в трудный час предал его. Фельдфебель дрожал от нетерпения, как такса возле барсучьей норы.
— И ты тоже! Ну! Подписывай!
— А без этого нельзя?
— Подписывай, — невнятно выдохнул Герман. — Бунт бессмыслен. Я знаю, так и должно было случиться.
— Я же не умею писать.
— Поставь крестик.
Длинный Ганс с трудом накарябал первые буквы своего имени. Фельдфебель выхватил у него бумагу и залюбовался бесценными подписями, глаза его злорадно сверкали.
— Ну вот! В конце концов я вас зацапал! Остолопы! Вы зачислены в доблестную армию Его величества. И коли выживете после первой недели, я уйду в отставку, по старческой немощи. Вербовочный аванс вы уже прокутили. Ну! Становись! Смирно!
Новые рекруты нехотя поплелись в казарму, под эскортом своих тюремщиков и собратьев по оружию. Длинный Ганс поддерживал принципала, который едва на ногах стоял от скоротечной слабости. Фельдфебель кружил вокруг маленького кортежа, весело тявкая, — словно шустрая черная такса. Время от времени, давая выход своей радости, он охаживал новых рекрутов хлыстом. А издалека доносилось пение чистых мальчишеских дискантов. Процессия возвращалась из собора. Колокола церкви Марии Магдалины гулко звенели отчаянными, жалобными голосами.
Позднее он толком не помнил о времени, когда был рекрутом в доблестной прусской армии. Тяготы солдатчины виделись ему мутным пятном, где все тонуло в пыльных тучах, окутывавших строевой плац в те жаркие августовские дни. Ровный как струна ряд красных мундиров. Мельканье желтой фельдфебельской физиономии. А вот первую порку он, что ни говори, запомнил очень отчетливо. И ужасное разочарование, когда кто-то украл недельное жалованье, так что субботняя попойка пошла прахом. И Длинного Ганса на деревянной кобыле — полуголый, руки скручены за спиной, ножищи твердо упираются в землю. Долговязый малый почти что и не почувствовал побоев, но фельдфебель закрыл на это глаза. Ему не хотелось ставить под удар здоровье бесценного великана.
Случай с деревянной кобылой вообще был весьма показателен. И с Германом, и с Длинным Гансом обходились куда мягче, нежели они рассчитывали. Обоих, конечно, пороли, а как же, и на часах вне очереди оба стояли, и шагистикой на плацу занимались почем зря, и на хлебе и воде сидели, но ни жизни их, ни здоровью ничто не угрожало. Фельдфебель не хотел рисковать — не дай Бог, чтобы Длинный Ганс помер, так и не пройдя надлежащей подготовки и не добравшись до лейб-гвардейского полка в Потсдаме. Этакие великаны рекруты на дороге не валяются, и фельдфебель надеялся выменять свою находку на офицерский патент.
Удивительнее другое — что и Германа тоже не особенно мучили. Конечно, человеку образованному не приходилось ждать от военных какого-либо снисхождения, ведь при виде грамотного рекрута у начальства незамедлительно начинали чесаться руки. Скребница муштры быстро сдирала весь ученый лоск. Пропащие школяры и никчемные писаки были для вербовщиков законной добычей, близорукими и неловкими рекрутами, которые вечно спотыкались о мушкет и обливали мундир гороховым супом. Фельдфебель частенько угощал их пинками, проклиная сонную бестолковость этих остолопов. Скверный армейский материал, подверженный большим потерям даже при умеренных нагрузках и относительно гуманных взысканиях. Герману особенно запомнился один из них: бледный путаник-священник, задуривший голову своим прихожанам, проповедуя неповиновение начальникам. Его приговорили к смерти, но заменили казнь солдатчиной, однако ж, на свою беду, у фельдфебеля он явно был в немилости. Кончилось все шпицрутенами, и Герману тоже пришлось бить и… Нет. Это вспоминать никак не стоит. Бледное лицо священника стерлось из памяти, исчезло в тучах пыли на казарменном плацу.
