— Янина! — донесся вдруг из опочивальни умоляющий голос.
Женщина выхватила из-под подушки зеркальце, мимоходом погляделась в него и, придав лицу выражение младенческой невинности, вышла на зов.
— Ты кликал меня, мой господарь?… Недужится тебе? Ведуна бы, а либо лекаря к тебе доставить…
Ртищев поднялся с постели и хрустнул пальцами.
— Не то, Янинушка моя! Телесами я здрав… Немоществую же духом смятенным.
— Неразумная я, а верую, что любовью укреплю дух твой, коханный мой. Обскажи токмо все без утайки.
Ртищев упрямо покачал головой.
— Боязно… Глаголы нейдут.
И только после того, как Янина разразилась слезами, он собрался с силой, троекратно перекрестился и выпалил:
— Не я волю, государь волит, чтоб приняла ты истинную веру Христову и тем ропот боярский утишила… Токмо не я, перед Богом не я! То государева воля.
Точно ветром, сразу снесло все сомнения и тревоги Янины. Она едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть от радости.
Федор отодвинулся на край постели и испуганно замер, не смея взглянуть на полонянку.
— Царева ли то воля? — спросила наконец она.
— Перед истинным! Разрази меня Илья пророк, ежели то не царева воля! — клятвенно поднял руку постельничий.
Янина так взглянула на него, так, будто решилась на жертвенный подвиг.
— Царевой воле я не ослушница, — четко произнесла она и повернулась к иконе: — В коей вере пребывает царь-государь да ты, солнышко мое, Федор Михайлович, вместно и мне той вере веровать!
Ртищев закружился по опочивальне волчком — щупленький, кривоногий, смешной в своей ребяческой радости.
— Так я и ведал! Не зря все без утайки тебе рассказал.
Он внезапно остановился и приложил палец к губам.
— Погоди-ко! Постой!
— Сказывай, светел мой сокол.
Федор расставил ноги и до отказу выпятил узкую свою грудь.
— А ведомо нам, что ты родом из шляхты. Доподлинно ли?
— Доподлинно! — гордо запрокинув голову, подтвердила Янина.
— А коли так, вместно мне, малую пору перегодя, венцом венчатись с тобой!
* * *
Сам государь пожелал, чтобы его духовник, отец Вонифатьев, наставил Янину на путь истинной веры, и каждый день, ровно в полдень, протопоп приходил в усадьбу Ртищева с поущением.
Федор отдал строгий приказ челяди ни единым духом не заявлять о существовании своем во все время пребывания священника в хоромах.
— Великое ныне совершается таинство, — строго напоминал он холопям, — заблудшая в ересях душа невинная внемлет глаголам Господа нашего Исуса Христа.
Холопы прятались в подклети, бабы и девки уходили с ребятами со двора, а сам господарь на низкорослом своем кавказском коньке скакал в Андреевский монастырь. В хоромах оставались только Янина, Вонифатьев и Тадеуш, дозоривший у крыльца.
Не раз Никита Романов и Ртищев докладывали царю об успехах школы при Андреевском монастыре и просили его посетить школу.
Шестого сентября, в день чуда Михаила архангела, Алексей, уступив просьбе советников, собрался в монастырь. Он долго совещался с Ордын-Нащокиным и Стрешневым, в какие одежды обрядиться ему, чтобы ублажить архангела и показать свое усердие перед ним.
В ожидании выхода государя, от покоевых палат до Спасских ворот выстроились, одетые по-праздничному, думные дворяне, дьяки и начальные служилые люди. На звоннице, не спуская глаз с крыльца, на котором должен был показаться царь, дозорили пономари.
Алексей в порфире, в становом кафтане, блещущем золотом, в тяжелой шапке, усыпанной алмазами, яхонтами, изумрудами и рубинами и в сафьяновых башмаках, расшитых жемчугом, опираясь на золоченый жезл, вышел наконец из покоев. Пономари ударили в колокола. Стая ворон, испуганных благовестом, оторвалась от звонницы и с резким карканьем закружилась над головами людей.
— Лихо накаркай татарину, а христианам со их государем — на радости, — торопливо перекрестил царя отец Вонифатьев и плюнул в сторону воронья.
Алексей, отдуваясь, попробовал сам спуститься с крыльца, но тяжелые одежды придавили его, и он не мог двинуться с места. Два стольника, заметив беспомощность царя, дружно подхватили его под руки и понесли на себе к карете.
На Красной площади свита разделилась по рядам: люди меньших чинов пошли впереди, а бояре, окольничие, думные и ближние зашагали рядом с каретой. Позади, в стороне от бояр, двигался отряд стряпчих, предводительствуемых постельничим. Стряпчие зорко следили за своим маленьким воеводой и бережно, как дражайшую святыню, несли носовой платок государя, стул с изголовьем, подножье[24] и солношник[25].
У храма Василия Блаженного карета остановилась. По обе стороны Алексея, на нахлестках, примостились Стрешнев и Милославский. По знаку окольничего, стольник, управлявший лошадьми, перекрестился и тронулся в путь.
Сотня стрельцов, вооруженная батогами «для тесноты людской», рьяно бросилась очищать царю путь от ротозеев. Батожники не щадили никого и избивали всех, попадавших под руку.
* * *
Отслушав обедню, Алексей направился в трапезную и милостиво выслушал доклад настоятеля о трудах ученой братии на пользу просвещения российский людишек. Затем государь пожелал посетить особый двор монастыря, где жили любезные его сердцу богомольцы, странники и юродивые Христа ради.
— Надобно для нас отобрать верховых нищих, — сказал он Нащокину и, подхваченный под руки двумя монахами, поплыл через двор.
Епифаний угодливо заегозил подле Алексея:
— Ныне узришь ты, владыко премилостивый, святых обычаев человеков, а серед них гораздо угодного Господу Ваську Босого.
— Слыхивали мы про Босого, — мягко улыбнулся царь. — Имат же Господь на земле непорочные души.
Из ворот высунулась встрепанная, заросшая до глаз, голова юродивого.
— Кой шествует человек? — широко раздался хищный рот, утыканный двумя рядами крепких, как железо, зубов.
Епифаний юркнул к воротам и, благословив блаженного, осторожно шепнул ему что-то.
— Го-го-го-го! — рокочуще расхохотался Васька и оттолкнул от себя монаха. — У-гу-гу-гу!
Алексей, благоговейно сняв шапку, перекрестился. Юродивый тотчас же оборвал смех и с лязгом захлопнул свою черную пасть. Приплясывая и громыхая тяжелыми веригами, он подскочил к государю и рявкнул:
— Царю и брату нашему короб божьих гостинчиков!
Лицо государя зарделось счастливой улыбкой.
— Короб, не короб, а и за горсточку малую земно поклонюсь, — смиренно сложил он на груди руки. — Благослови!
— Благословляй благословляющих тя! — зарычал Васька и вдруг покатился кубарем по двору. — Быть тебе в радости, быть тебе в славе, — весело, уже тоненьким, как паутинка, голосом зазвенел он. — Быть тебе в здраве, царь наш и братец, Лексашенька!
Алексея охватывало какое-то странное чувство смятения, боязни, и в то же время настойчивого желания ближе сойтись с юродивым; не отпускать его от себя.
— Васенька, молитвенник наш, — ласково произнес он.
Юродивый привстал на колени.
— Глас херувимский кличет меня… То не царь ли мой, помазанник Божий?
— Я, Васенька, я, прозорливец.
Резво подскочив к царю, Васька поклонился ему. Его лицо, только что неистово дергавшееся, вытянулось, застыло и казалось лишенным всяких признаков жизни.
— Царствуешь, Алексаша? — глухим голосом спросил он.
— Царствую, Васенька.
— А с ляхами да шведами в мире?
— В мире, прозорливец.
Босой погрузил пятерню в дремучую свою бороду.
— А худой мир, молвь идет такая, лучше доброй ссоры, царь Алексаша.
Перекрестив государя, он опустился на четвереньки и, подвывая, пополз к воротам.
— Куда же ты? —заволновался Алексей и опустился на корточки перед Босым. — Уж не прогневался ли?
— Гневом не гневаюсь, а слухом слушаю, — буркнул в бороду юродивый. — А путь мне лежит через улицы широкие в покои кремлевские.
Он поднял голову и тупо поглядел в глаза государю. Стрешнев недовольно поморщился.
— Больно ты громок для покоев кремлевских!
— А ты помолчи! Пускай прозорливец сказывает, — прикрикнул Алексей на советника и нежно погладил могучую спину Босого.
— Не перст ли то Божий указует тебе путь в покои наши?
Васька припал губами к земле и звучно стал целовать ее.
— Земля божья, семь небес божьих, на седьмом небе стол Господень. Сидит на столе Господь-батюшка, вещает всем тварям волю свою, а и Васеньку не забывает, — произнес он и снова приложился к земле.
Алексей решительно встал.
— Коли, доподлинно, чуешь глас Божий, покажи милость, гряди с миром в Кремль.
Босой ничего не ответил и отвернулся, о чем-то задумался. С каждым мгновением мертвое лицо его дергалось все более и более, собиралось рябью бесчисленных лучиков, оживало в невинной, детской улыбке.
