В Павловске, в знойный от жара день июля, государю было благоугодно выслушать доклад на балконе. Скоро все приготовили, т. е поставили на балконе стол, двое кресел, и начался доклад. Доклады состояли по делам уголовных преступлений и должны были получить утверждение.
Шесть приговоров были конфирмованы милосердо, и участь падших в преступление облегчена. Но явилась муха—жужжит, юлит; то в нос жальнет, то лысину укусит. Рукой сгоняют муху, проклятая не трусит! Слетит, да снова чок!..
Павел Петрович был в сильном раздражении, и приговоры один суровее другаго были ответом на доклады.
Нелединский решился сократить доклад, желая тем многих спасти от жестоких наказаний, и доложил разсердившемуся государю:
— Ваше Величество, все кончил; более к докладу Вашему Величеству ничего не имею.
Павел пыхнул и, сказав: «хорошо, сударь»,—встал с кресел и пошел...
Прошло недели три, а может быть и более месяца, как Нелединский, улучив веселую минуту у Павла Петровича, принес кипу докладов на утверждение Его Величеству. Началась работа. Нелединский, доложив приговоров десять или более, начал докладывать вновь те, на которые последовало уже утверждение, когда государь был раздражен.
Павел выслушал доклада и, не сказав решения, Нелединскому говорит:
— Извольте положить к стороне; скажу, сударь, далее. Нелединский, не оробев, другой читает вновь доклад, который был уже утвержден. Царь, быстро всматриваясь в Нелединскаго, повелевает и этот доклад отложить к стороне. Нелединский начал приходить в замешательство и был, может быть, готов начать докладывать другой, да несколько докладов, в сердитую минуту утвержденных, были положены по порядку один за одним. Выбирать и рыться в бумагах, под глазами Павла, невозможно; не без страха и ожидания себе ссылки в Сибирь или заточения в крепость, начал Нелединский доклад, также утвержденный в несчастную минуту укушения мухою.
Царь пристально вглядывался в докладчика, поворачивался на кресле, в нем было сильное волнение и, едва Нелединский причитал половину доклада, царь вскочил с своего кресла, ухватил Нелединскаго за обе руки и говорит:
— Юрий Александрович, я вижу, сударь, вы знаете сердце вашего государя; благодарю, сударь, вас.
И все доклады с необыкновенным ему милосердием утвердил.
Иван Пестель.—Эссен и полковник Ильин.—М. М. Сперанский в Нижнем-Новгороде и в Сибири. —Трескин.—Аракчеев и Настасья Минкина.—Графиня Ан. Алексеев. Орлова.
В царствование Александра I генерал-губернатор Пестель приказал содержать под арестом генерал-маиора Куткина, не под судом находившагося, не сосланнаго с фельд-егерем, как то бывало при Павле — нет! по Высочайшей воле посланнаго для окончания дел и счетов провиансткой коммиссии, в которой он (Куткин) прежде был начальником.
Куткин был великан 2 арш. 12 вершк. ростом; по повелению Пестеля Куткин был помещен в комнате, в которой от пола до потолка было мерою 2 арш. 9 1/2 вершков. Двенадцать лет Куткин не мог стать прямо, выпрямить, отогнуть шею, двенадцать лет не мог поднять головы, наконец Пестель, вероятно, сжалился, умилостивился к страдальцу Куткину, приказал отравить его, что и было исполнено. Содействователь или просто исполнитель сего злодеяния, бывший тобольский гражданский губернатор, и до ныне (1827 г.) существует еще, шатается в Москве, изсохший, как египетская мумия 2).
2) Этот разсказ был напечатан, но здесь Тургенев, повторяя его, приводит несколько новых подробностей. Ред.
В 1824 г., когда Его Величеству благоугодно было осчастливить посещением своим заволжских, хребта Уральскаго и Оренбургской равнины, жителей, государь в Оренбурге, осматривая тюремныя помещения, изволил увидеть и прочесть над дверью надпись: «неизвестный»; надпись возбудила в царе любопытство, и он изволил громко, обратясь к генерал-губернатору Эссену, спросить:
— Что это значит— неизвестный? предо мною нет, не может и не должно быть ничего неизвестнаго!
Безтолковый немец, генерал Эссен, смешался, не знал, что объяснить государю, и отвечал:
— Неизвестный— с ним не велено говорить, никого к нему дотекать, и кто он таков, мы не знаем, он содержится в этом номере девять лет.
Гнев отразился на челе монарха. Его Величество грозно изволил спросить:
— Да кто его к вам прислал, генерал?
Протеснившийся сквозь окружавших венценосца генералов правитель канцелярии Эссена, видев гнев царя и замешательство генерала, с поклоном осмелился всеподданнейше доложить Его Величеству:
— Такого-то года, месяца, числа, за № таким-то, последовало предписание военнаго министра генерала-от-артиллерии Аракчеева заключить препровожденнаго арестанта в секретный номер, никого к нему не допускать, ничего у него не спрашивать и отнюдь никому с ним ни о чем не разговаривать. Государь побледнел и изволил вымолвить: «Долой замок!» В мгновение отверзлась мрачная могила, испустившая смрадный, удушающий пар, и появилась во внутренности бледная, изсохшая, обгаженная тень живаго мертвеца.
Государь не мог взойти в номер, повелел вывести в корридор арестанта.
— Знаешь ли кто я? — спросил государь несчастнаго. Арестант, долго вглядывавшийся, как будто не веривший тому, что вокруг его происходит, может быть, принявший отверстие его могилы пред собою, государя и окружавшую его свиту за мечту, за видение, или пораженный от быстраго перехода из темноты к свету, заставил государя еще спросить себя— знает ли он его? Услышав повторение вопроса от государя, арестант, как бы побужденный, удостоверившийся, что все им виденное было на-яву — не видение, не мечта, зарыдал, кинулся к ногам государя и громко отвечал:
— Знаю, ты наш государь всемилостивейший — император Александр.
Государь, поднимая своими руками несчастнаго с колен, закрыл глаза себе платком, слезы лились ручьем по ланитам венценосца, и не прежде, как минут через десять, монарх был в состоянии спросить арестанта: «ты кто таков?»
— Государь,—отвечал арестант, стараясь выпрямиться и стать (в атитюде—в позитуре военной),—что я теперь—не знаю, но до заточения моего я был полковник такого-то полка, такой-то.
Отросшая борода, бледное, изсохшее лицо содержавшагося не дозволяли государю скоро узнать его. Его Величество, посмотрев на него пристальнее, как бы поверяя в памяти своей черты лица, ему знакомыя когда-то, но много изменившияся, изволил сказать:
— Да, помню-это ты! Помню—ты всегда хорошо служил, за что ты прислан сюда?
— Не знаю, государь!—отвечал арестант.
— Как не знаешь? и, обратясь к правителю канцелярии Эссена, изволил спросить его, что еще сказано в приказании военнаго министра?
Правитель канцелярии, осчастливленный, удостоенный разговором царя, поклонившись челом почти до полу, с благоговением доложил Его Величеству:
— Ни слова более, как то, что имел счастие всеподданнейше доложить Вашему Величеству.
Государь обратился к арестанту: «Разскажи, как было». Ободренный узник милосердым вниманием монарха, видевший выкатившияся у царя слезы, отвечал твердым голосом:
— Такого года, месяца и числа был я потребован к военному министру Аракчееву. Когда явился, министр арестовал меня и отдал фельд-егерю, который в восьмой день меня сюда привез.
Сильное волнение видели окружавшие на лице Александра. Государь, обратясь к Эссену, повелел:
— Отведите ему чистую, покойную, сухую комнату, велите одеть его пристойно званию его, дозволяйте ему выходить прогуливаться и производите ему столовыя деньги по чину полковничьему.
К арестанту: «Мне невероятно, что ты говоришь. Возвратясь в Петербург, справлюсь. Уверяю тебя, я не знал, что тебя так содержали».
Чичерин дожил при Екатерине II век свой в богатстве, в почестях, пользуясь особенною милостию. Пестель, управлявший из Петербурга обширнейшим царством Сибирским и в продолжение 14 летняго управления своего или, лучше сказать, владычества причинивший жителям сибирскаго края неимоверныя угнетения и разорения, был, по указу Благословеннаго Александра, предан суду; это было сделано для того, чтобы заглушить вопль стенавших под властию Пестеля сибиряков, пресечь им повод к возобновлению жалоб, успокоить.
Благодаря однако сильным связям, бывший генерал-губернатор действ. тайн. советн. Пестель хотя и отданный под суд, добился пенсии по 25 тысяч рублей в год (ассигнациями).
Пестель вместо того, чтобы явиться в Сенате к ответу, благополучно и беззаботно отправился в препокойном дормезе, купленном у перваго мастера Иохима за семь тысяч рублей, на жительство в деревни свои, в Смоленской губернии лежащия, где и доныне (1827 г.), конечно, живет беззаботно и весело 1).
