Умен был гардемарин, находчив, морское дело знал отменно и политичному обхождению был обучен — такими людьми царь Петр не пренебрегал. Александр Данилыч Меншиков тоже отметил ловкого француза и к себе приблизил. Понемногу, шагая по шаткой лестнице службы государевой, стал Франсуа-Гийом Вильбоа доверенным лицом Петра. Велел царь французу православие принять — и Вильбоа без лишних колебаний волю царя исполнил. Не все ли равно, на каком языке благодарить Господа за его многие щедроты? В награду за послушание стал Франсуа-Гийом царевым крестником — Никитой Петровичем. Доверие государя к его иноземному слуге от этого только окрепло.
Выпала Вильбоа-Волобуеву великая милость: был он послан Петром и Меншиковым с письмами к царевне Наталье Алексеевне и двум красавицам невестам — Марте и Дарье Арсеньевой. Вскоре обещались быть и сами женихи, но сюрпризом — так чтобы невесты об их прибытии заранее не узнали. Вильбоа обещал царю и Меншикову до поры молчать.
И вот Никита Петрович Волобуев, царев крестник, сидел в театральной храмине царевны Натальи и ждал, когда поднимется синий, как столь любимое им море, занавес, расшитый золотыми звездами. «Комедийные хоромы», как называл театр царь Алексей Михайлович, располагались не во дворце, а на вольном воздухе, недалеко от реки. Театральный павильон был надежно защищен от нескромных глаз высоким забором с воротами. Знатным зрителям полагалось сидеть на лавках, обитых красным и зеленым сукном. Стены тоже были обиты сукном, а потолок был нежно-голубой, как небо в солнечный день. Царевна позаботилась и о «рамах перспективного письма» — декорациях.
Под сценой, в «яме», уже собрались придворные музыканты и «разогревали» лютни и флейты, а сама царевна следила за тем, как за кулисами одевают актерок — Марту Крузе, Дашу и Варю Арсеньевых, сестер Меншиковых… На мужские роли были приглашены офицеры Преображенского полка, взявшиеся за дело с величайшим рвением, словно шли в баталию. Однако вели себя эти новоиспеченные актеры не слишком деликатно: заигрывали с актерками, не страшась даже царского гнева, галдели, курили трубки и отравляли этим воздух за кулисами, а еще — с трудом согласились сменить свои сапожищи на полагавшиеся придворным актерам туфли.
Царевна Наталья крепко рассердилась и велела офицерам вести себя прилично: за кулисами водки не пить и табак не курить, с актерками держаться пристойно, ногами не топотать и шпагами в занавес не тыкать. Они, конечно, выслушали, что изволит сказать царская сестрица, но курить и пить за кулисами не бросили, от актерок не отпрянули, разве что занавес оставили на время в покое. Словом, эти в большинстве своем очень молодые служители российского Марса вели себя словно расшалившиеся дети! Царевна даже пожалела, что пригласила на мужские роли мужчин, а не велела прицепить бороды из мочала.
— Ах, господа офицеры, умоляю вас, успокойтесь! — томно говорила Даша, обмахиваясь огромным веером (Алексашин подарок!).
— Да как же, сударыня, успокоиться, коли тут такой цветник! — ответил ей молоденький подпоручик, удалой, смазливый и кудрявый. — А то глядишь, на баталии выпустят шведы тебе кишки — так и помрешь, не вкусив ароматов цветов амуровых!
— Тогда вас увенчают лаврами Марса, а об этих цветах и думать забудьте! Просватаны они, цветочки эти, не про ваш нюх! — ехидно сказала зашедшая за кулисы царевна.
— Грешите, матушка Наталья Алексевна, я-то не просватана! — напомнила ей Варя.
— И я, и я! — закричали наперебой сестры Меншиковы.
Кудрявый подпоручик бросил быстрый взгляд на Варю, но, по-видимому, девица Арсеньева не произвела на него впечатления. Тогда он задержался взглядом на соблазнительных формах Анны Меншиковой, обнаженных вырезом ее туники несколько более, чем дозволяли приличия, и сочно зачмокал губами. Сестрица Данилыча вспыхнула от удовольствия.
— Ты, Анна, персями-то не играй! — одернула ее царевна. — Найдется тебе жених получше, чем худородие это! Сыщем тебе жениха породовитее да побогаче!
— Мне не породовитее охота, матушка царевна, мне охота покрасивше! — захныкала Анна.
— Молчи, дурища! — крикнула царевна. — Будешь чудить, в старых девках останешься!
— Сие было бы великой конфузией! — вмешался в разговор подпоручик и украдкой погладил Анну по округлому боку.
Марте казалось, что эти веселые офицеры сейчас похожи на расшалившихся щенков-подростков. Точь-в-точь такими остались в ее памяти Йохан и его друзья — молодые шведские драгуны! Словно братья родные, лишь цвет мундиров и речь различали их! Почему же по воле судьбы и двух властителей — шведского и русского — все эти славные молодые ребята должны убивать друг друга?! Ах, Петер, Петер, Петр Алексеевич, что-то ты здесь недодумал!
Даша Арсеньева, забыв о своем неверном Данилыче, напропалую улыбалась офицерам. Даже серьезная и острая на язык Варя заметно оттаяла и даже благосклонно приняла от видного поручика с грустными глазами амурную записочку, кокетливо спрятав ее за корсаж платья. «Вот умница, вот страдалица!» — с улыбкой подумала о ней Марта. А между тем Вильбоа передал Даше и послание от самого Данилыча, которое она прочитала при Марте — с глубоким умилением и слезами на глазах.
— Ах, Алексашенька, соколик мой ясный, котик мой усатенький, икона моя писаная! — нараспев запричитала Даша, обливаясь слезами.
— Насчет кота — это ты верно сказала! — едко заметила Марта. — Господин Меншиков и вправду на кота похож!
— Тебе его красоты да удали не понять, — заступилась за жениха Даша. — Ты у нас — немка жестокосердная!
— Я не немка, я — полячка, хоть и в Ливонии выросла! — поправила ее Марта. — А полячки, они — гордые!
— Вот и носись со своей гордыней, как с дитем малым! — рассердилась Даша. — Тебе нашей с Алексашенькой любви не понять!
Марта тоже получила «цидулку» от Петра — короткую и предельно ясную, как приказ войскам. В этой «цидулке», как царь изволил назвать свою грамотку, Петр сообщал своей Катеринушке, что одиночество ее долго не продлится и вскоре он приедет утешить своего «сердешного друга». Точно и четко — никаких лишних слов и амурных вздохов. Царь отличался лаконичностью и ясностью мысли, не то что его лукавый друг Меншиков, любивший пышные и обтекаемые фразы, которые, как в глубине души считала Марта, мало что говорили уму и еще меньше — сердцу. Однако Даше лукавые меншиковские излияния нравились — и слава богу! Марте же больше по сердцу было то, как Данилыч с некоторых пор разговаривал с нею: как равный с равным, товарищ с товарищем. Быть может только в глубине его глаз еще затаились амурные бесенята — но совсем крошечные!
В тот вечер в театре царевны Натальи играли пьесу о царице Эсфири и царе Артаксерксе — длинную и торжественную, сочинения пастора из Немецкой слободы Иоганна Грегори. Называлась эта пьеса «Артаксерксово действо» и, как рассказывала царевна Наталья, ставилась еще при царе Алексее Михайловиче, в этих самых комедийных хороминах. Царевна, конечно, внесла в спектакль и в текст пьесы некоторые усовершенствования: сократила самые длинные и невразумительные места, несколько оживила действие и удалила «лишних» персонажей. При батюшке царевны, Алексее Михайловиче, пьеса длилась целых десять часов, но царевна прекрасно понимала, что прыткие и шумные преображенцы и вертлявые, то и дело заливающиеся кокетливым смехом девицы-актерки не выдержат и трех! Поэтому действо пришлось «подрезать», как выразилась царевна.
Во времена царя Алексея Михайловича «Артаксерксово действо» было оперой, а при Наталье музыкальное действо превратили в словесное. Оставили лишь несколько коротких песенок, которые исполняли наемные певцы и певицы из Немецкой слободы. Ни Марту, ни Дашу, ни сестер Меншиковых Господь голосом не наделил. Зато Дарья, игравшая первую, оставленную жену Артаксеркса, царицу Астинь, оказалась отменной актеркой — где нужно — величавой, где нужно — томной или глубоко несчастной. Страдать она умела и на сцене, и в жизни, и как будто получала от этого неизъяснимое, ей одной понятное удовольствие.
Марте досталась роль прекрасной Эсфири — как и следовало полагать. Царевна самолично проследила за тем, как комнатные девушки обряжали Марту в длинные просторные одежды, закрепляли на талии золотой пояс и укладывали волосы в высокую, затейливую прическу. Меншиковские сестры от главных ролей отказались — со вздохами, охами и причитаниями, что де, мол, не справятся. Не хотелось им зубрить длинные и пышные фразы, придуманные пастором Грегори! Зато Мария и Анна согласились быть «комнатными девушками» обеих цариц и, стоя за кулисами, тратили последние перед началом спектакля мгновения на кокетливую болтовню с офицерами-преображенцами. Варя, по причине своей некрасивости, играла пожилую рассудительную жену Мардохея — мудрого родственника Эсфири.
