Ознакомительная версия.
Пригласившая его девушка была Хаиму незнакома. Очевидно, новенькая, из другой рыбачьей артели, почти девочка, или казалась моложе – приземистая, с красным носиком-пуговкой и шалыми глазами. Сверху Хаим видел белую нитку ученического пробора и крученные из шпагата бусы в низком вырезе кофты. Девушка плохо держалась на ногах, Хаиму пришлось поддерживать ее под локти весь танец и, не дождавшись завершения мелодии, прислонить к стене, чтобы не свалилась.
Натужно грянула «цыганочка». В пляске народ растормошился, размялся и тотчас выбился из сил. Загнанно дышащий круг выручил один из подростков – скинув великоватые валенки, пошел вприсядку. Тяжко выбрасывались ноги в редких, вязанных из шерсти носках, – он явно хотел произвести на кого-то впечатление и решился на геройство. Жесткий скрип его коленей соперничал с треском дров в печке, и сквозь щербатую улыбку проскальзывало страдание. Те, у кого колени опухли и давно не гнулись, смотрели на смельчака со смесью зависти, жалости и восторга. Отдавая дань веселому отчаянию плясуна, все сильно хлопали в ладоши. Отмучившись три круга, он подхватил на излете валенки и врубился в толпу.
Баян подавился аккордом и затих, музыканта снова попросили сыграть что-нибудь не быстрое. Никто вроде бы не объявлял белого танца, а та маленькая девица с шпагатными бусами опять подступила к Хаиму. Шмыгнув носом, изобразила что-то вроде неловкого книксена, качнулась и умудрилась выстоять.
– Я – Лора, – шепнула ему в шею. – А вас как зовут?
– Хаим.
– Вы – еврей? – простодушно поинтересовалась она.
– Да.
Он подумал, что девчонка примерно ровесница Сары, и сердце откликнулось щемящей нежностью.
– Поцелуйте меня, Хаим.
Помедлив, он наклонился и коснулся губами ее твердой прохладной щеки.
– Нет, не так… Вы что, не умеете целоваться?
– Я женат.
Партнерша горестно выдохнула:
– Ну и что. Зачем-то же вы пришли сюда один, без жены.
Хаим насилу дождался окончания танца. Проводив девушку в смеющуюся стайку подруг, зашел за спины парнишек и незаметно протиснулся в тень к бочкам соленой рыбы.
Несколько раз открылась и закрылась дверь, напустив клубы морозного тумана. Галкин угостил ребят папиросами, и кто-то из девушек, не терпящих табачного запаха, настоял, чтобы курильщики дымили на улице. А нынешняя щедрость Галкина превзошла все: пошарив в своем волшебном ящике, он с индейским кличем потряс двумя бутылками водки. Молодежь загалдела, сбилась вокруг, все уже освоились и не стеснялись.
В миг, когда головы, будто подсолнухи к солнцу, повернулись к Галкину, Хаим под шумок юркнул под разделочный стол. Скорчившись в три погибели, по-обезьяньи перебирая половицы руками, как мог быстро двинулся к дальнему углу… и застыл.
– Где Готлиб? – спросил Галкин. – Курит, что ли, на улице? Эй, Хаим!
– Он ушел, – отозвался простуженный девчоночий голосок. – К жене ушел.
Хаим отправил маленькой Лоре мысленное «спасибо».
– А-а, ну да, у него же супруга больная, – разочарованно сказал Галкин. Хаим был здесь единственным близким ему по возрасту среди зеленой поросли.
Шутки и смех усилились, спиртное стремительно забирало власть над тщедушными телами. Вспотевший и трясущийся от напряжения, Хаим наконец достиг конца длинного стола и убедился, что свет лампы сюда почти не доходит. Вряд ли кто-нибудь осмелится подойти к сумеречной грани, за которой прячутся глаза наблюдательной тьмы, а сохранность рыбы Галкин, скорее всего, проверит на выходе.
Хаим заколебался: двинуться сразу к рыбе или все же перестраховаться и притвориться усопшим? В куче покойников наверняка не заметят… Подхлестнутый страхом разоблачения, он пополз к мертвецам и, дрожа от накинувшегося вдруг озноба, приткнулся спиной к замороженной человеческой груде.
В противоположных углах цеха, в набрякшем от тепла мареве, молодые в ожидании вышедшего покурить музыканта разбились на группки. Безмятежная болтовня перемежалась взрывами смеха, кто-то затянул песню, но вернулся баянист, и мягко зазвучало танго.
Хаим сунул руки под мышки, повернулся удобнее для беспрепятственной слежки за танцующими и похолодел: бездыханная гора зашевелилась… стронулась… Силы небесные! Он замер и зажмурился в ужасе, боясь дышать. Мертвецы тоже остановились, словно обдумывая дальнейшие действия.
Громко, предательским гонгом бухнуло и заколотилось охваченное паникой сердце. Мерещилось, что живые люди впереди оглядываются, ищут источник непонятного стука. Не в силах подавить смятение, Хаим разговаривал с сердцем, как с ребенком: тише, не рвись, не звони, бейся ровно, ты – живое… только уймись. Боялся скинуть тесно прильнувшую к боку покойницу, вероятно, сдерживающую готовые с грохотом рухнуть и похоронить его под собой каменные тела.
Да… но почему он решил, что это – женщина? Пол прижатого к нему трупа невозможно было определить ни по впалой груди, ни по вздыбленной кромке ребер над прилипшим к спине животом. Наверное, подсказало бессознательное чутье…
Затаив хриплое дыхание, Хаим призвал всю свою выдержку и рискнул открыть глаза. Главное – не поддаться искусу страха, подначивающему посмотреть ей в лицо.
Если изо всех сил напрячь волю и поверить Дарвину, с мистическим страхом можно справиться, как с несносным зудом. Ведь такой страх, на самом деле, атавистическое чувство, оставшееся у гомо эректус со времен неолита…
Чего бояться? Все спокойно. Молодежь, вон, шаркает валенками в танце и не подозревает, что творится в могильном углу. Фрида хохочет, Галкин, наверное, рассказал анекдот. Юной Лоре удалось подцепить бойкого плясуна, владельца настоящих шерстяных носков. Танцуют медленно, вязко, как осенние мухи. Много ли надо детям алкоголя на голодный желудок… Счастья тебе, маленькая Лора.
Хаим усмехнулся, вспомнив выразительные взгляды, с которыми проводили его Гедре с Нийоле. Живут в одной с ним юрте полтора года, а до сих пор не изучили. Мария же ни о чем не спросила. Он знал – не спросит и ничего дурного не подумает. «Я» и «ты» давно слились у них в одно целое, и нет местоимения, способного определить это единство. «Мы» – слишком общо. Разве можно словом, подразумевающим нечто коллективное, обозначить нераздельность двоих? Все равно что считать любовью беглые, стыдные поцелуи на танцах… Любимый человек – счастье и несчастье любящего.
А ну перестань – велел он себе, стиснув зубы. Осталось всего ничего – и нельма твоя. Твой красный стрептоцид. Близко спасение Марии. И твое.
Тихо вздохнув, Хаим испугался: облачко пара вылетело изо рта. Сердце опять встрепенулось и затихло.
Подошвы танцующих валенок шуршали мирно, сонливо, их шорох слышался отдельно, как в осеннем парке сквозь музыку доносится шелест листопада. Глаза понемногу привыкали к темноте. Зрение нынче меньше страдало, чем в прошлом году.
Покосился в левый угол, где высилась ребристая рыбная гора, и сразу приметил с краю белый хвост нельмы, торчащий оперением могучей стрелы. Эту рыбину Хаим возьмет, когда погаснет свет и закроется дверь. Красивую, царскую рыбу-мечту. Он хорошо запомнил ее местоположение. Судя по хвосту, она потянет, пожалуй, килограммов десять-двенадцать. Не очень крупная, но больше ему не поднять.
…Нельму лучше не жарить: сало, растаяв, заполняет сковороду, успевай потом черпать. Странно, ведь мясо на вид плотное, литое, сбито будто совсем без жировых прослоек, а на языке тает, – нежное, грушевой сочности и с запахом спелого арбуза. Вкуснейшую строганину придумало повар-море. Еще бы с хлебом, вообще, должно быть, верх наслаждения, представить невозможно. Но и так сытно – съешь две-три продолговатые стружки с брюха, а сил прибавляется, как от доброго куска мяса…
Надо прекратить думать о еде. Эта нельма – не еда. Это жизнь любимой. Неужели тот врач у себя в Тикси не может достать нельму?.. Наверное, не сумев отказать в лекарстве прямо, он таким образом пытался уклониться от просьбы… Если получит требуемое, не откажет. Не должен. Хоть и корыстный человек, но не зверь же…
Холодно, боже, как холодно, тело затекло и потихоньку коченеет, насмерть замерзнуть недолго. Не спасут ни свитер, ни ватная телогрейка… ни глоток спирта, принятый так кстати. Когда молодежь угомонится? Потеряет Тугарин здорового рыбака, а найдут его весной в цехе под трупами, вот будет домыслов, кто закопал…
Едва за последним человеком затворится дверь, лязгнет железная щеколда и звякнет ключ, Хаим прихватит нельму и погреется у печки. Из левого окна в лунном свете наверняка хорошо видно тропу, можно процарапать дырочку в инее и посмотреть на единственную в поселке улицу – все ли разошлись. Потом Хаим разобьет табуретом одну створку окна, ему хватит для выхода. А не хватит, так выкинет в окно телогрейку и рыбу и все равно вылезет.
Вряд ли последнюю добычу взвешивали, никто не обнаружит пропажи одной-единственной нельмы. Тропа крепко нахожена, множество людей натоптало следы, останется аккуратно замести след в сугробе у окна. Да и Галкин побеспокоится о разбитом стекле. Он ведь ответственный сегодня за сохранность цеха? Вот пусть и отвечает. Тугарин обвинит Галкина, тот скажет, что кто-то разбил окно непредумышленно. Не признается же в спаивании измученного голодухой народа. Тугарин посчитает бочки с соленой рыбой, все сойдется, и никому не попадет.
Ознакомительная версия.
