Ознакомительная версия.
Наконец явился Хаим, бодрый, веселый, только страшно устал и замерз. Женщины опять запереглядывались, Гедре разговаривала с ним сквозь зубы. Хаим согласился сыграть для детей Деда Мороза и помог приклеить к мешочной основе завитушки бороды из газет. А потом рассказал жене о танцах, Галкине и Фриде, знакомстве с Лорой и о том, как пьяной девочке хотелось целоваться. Он рассказывал смешно и немного грустно, Мария тихо посмеивалась, но сердцем чуяла: муж чего-то недоговаривает. Она не стала допытываться, зная, что Лора здесь ни при чем. Придет время, и Хаим, как уже бывало не раз, все равно повинится, где и почему пропадал так долго.
Муж всегда был нежен с Марией, но этой ночью особенно. Они вспоминали Палангу, фрау Клейнерц и «Счастливый сад»… Хаим пел на ушко Марии песни, баюкал, как ребенка, и, наверное, носил бы на руках всю ночь, если б мог. Показалось даже, что муж плакал. Она забылась под утро с угнетающим предчувствием какой-то неминуемой неприятности, хотя все было хорошо.
…Ей приснился покатый остров, обнятый рукавами двух рек. На вздыбленной спине острова громоздилось множество шпилей. Ветер грез, закружив Марию, осторожно опустил ее на мостовую Старого города. Радостно узнавая фасадно-ступенчатую кирпичную кладку стен и живописные аллеи, она вышла на Рыночную площадь.
Торговые ряды были полны! Под крытыми аркадами поблескивал каштановый с проседью мех баргузинского соболя, опытные руки торговцев прощупывали связки золотистых колонковых шкурок и королевских горностаевых. Портнихи в раздумьях разгуливали у рулонов расписного восточного шелка, тончайшего виссона и облачков брюссельских кружев. Стайка крестьянских девушек в скромных чепцах шепталась возле прилавка с резными ларцами, обсуждая душистые притирания и потаенные зелья. В съестном ряду серебрились бока балтийской сельди, солнечным ручьем лился в горшки местный липовый мед; на шеях и руках помощников купцов висели гирлянды копченых колбасок и румяных калачей. Нанятые зазывалы зычно нахваливали заморские товары, толпы зевак окружали музыкантов из Бремена, бродячих жонглеров и фокусников, вынимающих разноцветные стеклянные шарики из носов и карманов маленьких зрителей.
Мария догадалась, что попала не просто в Старый, а в древний город, и дошла до ратуши. Там знаменитая лестница с эркером спускалась к меднолобой беседке, увенчанной мрачным столбом. Две двери выходили на верхнюю площадку лестницы – высокая и низкая…
Народ вдруг зашумел, заволновался и повернул головы к ратуше. Толпы людей устремились к ней со всех сторон, крича:
– Вор! Вор! Посмотрите на вора!
Мария тоже подбежала ближе. Низкая дверь распахнулась, и, согнувшись перед человеческим морем, вышел мужчина… Прежде чем он поднял голову, Мария поняла, что это – Хаим.
– Вор! – кричали люди. – К столбу его! На Каак! На Каак!!!
С молниеносной быстротой отовсюду внезапно хлынули валы темных волн, стремительно понесли куда-то вниз ратушу, лестницу, островерхие кирхи, марципановую лавку, улицу с разноцветными фонарями, Рыночную площадь; колесом закрутились торговые ряды с товарами, продавцами, покупателями, музыкантами и фокусниками… Потерянно стоя в центре черного водяного смерча, Мария звала Хаима, звала его, звала…
Она, оказывается, проспала до обеда. Отекшие ноги снова не влезали в валенки, в поясницу как будто забили гвозди. Дома было непривычно тихо, дети не шумели, хмурые женщины прятали от Марии глаза.
– Что случилось? – спросила она, обмирая от страха. – Что с Хаимом?!
Пани Ядвига предостерегающе подняла руку и не успела остановить Гедре.
– Он украл в цехе рыбу, – сказала Гедре, плача. – Тугарин собрался отправить его на Столбы.
На крыльце конторы Хаиму встретился сторож.
– Мертвец, – злобно бросил он. – На Столбах-то верняк окочуришься.
Значит, Тугарин действительно так решил, если все уже знают, подумал Хаим. А он-то надеялся, что, может быть, Змей просто припугнул его вчера, когда повелел прийти утром…
Зина вынесла из квартиры здоровенный чемодан, села на него и, поставив на пол банку с горящей свечкой, угрюмо посмотрела на Хаима.
– Тугарин там, – мотнула подбородком на дверь.
– Я подожду.
– Как хочешь, – сказала Зина. – Только долго придется ждать. Тугарин с похмелья мается. Вчера, как тебя словил, до трех часов ночи с Васькой пили… Скорей бы кончилась эта проклятая полярная ночь… Ты мне скажи: какого черта нельму стащил? Нельма – дорогая рыба. Не мог ряпушку взять?
– Не мог.
– Почему?
– Воровать, так нельму, – невесело усмехнулся Хаим. – Дорогую рыбу.
– Ну и дурак. Ведь сгинешь на Столбах!
– Судьба.
– Жена все еще болеет?
– Болеет.
Он вновь подумал: здесь все всё знают.
– Жена у тебя симпатичная, – вздохнула Зина. – Как артистка. Только шибко худая. Ты, поди, из-за нее рыбу взял?
…Вот привязалась. Хаим не ответил.
– Любишь ее, – опять вздохнула она. – А я ухожу от Тугарина. Сил больше нет терпеть. Перекантуюсь в кассиршиной комнате. Завтра энкавэдэшник должен приехать. Тот, что вас по спискам проверяет. Проверит и рванет обратно, он здесь долго не задерживается. Хочу в Тикси с ним напроситься. Тебя, наверное, тоже с проверяющим пошлют. А пока Васька покараулит… Когда проспится.
– Зина, – решился Хаим, поскольку терять было нечего, – вы могли бы достать в Тикси красный стрептоцид?
– Красный стрептоцид? – переспросила Зина, почему-то не удивляясь его нахальству. – Лекарство? Жене твоей?..
Она замолчала, поразмышляла о чем-то и вдруг поняла:
– Ах во-от почему ты нельму украл! Хотел поменять рыбу на лекарство?
Он кивнул.
Заплаканное лицо женщины скривила жалкая улыбка:
– Как же ты ее любишь… Попробую найти твой заказ. Но не обещаю. Сейчас все медикаменты на фронт отправляют… Ты иди, иди к Тугарину. Сам не выйдет.
В квартире очень сильно пахло съестным, и у Хаима дух захватило. Свет керосиновой лампы падал на стол. В чугунной сковороде подсыхала вчерашняя глазунья. Из яиц кур, не чаек. Оранжевые желтки растрескались, в пористом белке лужицами застыло топленое масло. В плетеной соломенной хлебнице свернулись дужками ломтики пшеничного хлеба. На одной тарелке розовели остатки талой строганины, в другой на разлившемся холодце желтела корочка жира. Валялись скрученные коричневые лепестки копченой колбасы, надкусанные объедки и кости, стояли мутные граненые стаканы и чашки с недопитым чаем. А сбоку в большой миске, полной молока, собрались по краям взгустевшие сливки.
Это было настоящее молоко, не порошковое. Кто-то говорил, что замороженные молочные круги мешками привозят в Тикси из самого Якутска.
Мгновенно подключенная память Хаима нарисовала рыбацкую деревушку, которую вспоминали ночью с Марией, Констанцию, сидящую на низкой лавочке у бока пятнистой коровы, парное молоко в цинковом подойнике, дымное в прохладе палангского вечера…
– Че, Зинка тебя сюда впустила? – просипел Тугарин.
Хаим, весь во власти воспоминаний, еле вернулся к действительности.
Откинув верблюжье одеяло в сине-зеленых волнах, набыченный заведующий поднялся с кровати, в байковой рубахе и подштанниках, и пощупал взлохмаченную голову. Лицо его болезненно пылало. Опухшие малиновые щеки подпирали синюшный нос, рассветный румянец всходил над скулами с кустиками многодневной щетины.
Покачиваясь, Тугарин подошел к столу, взял миску с молоком обеими руками и начал пить. Он пил с закрытыми глазами, останавливался, с фырканьем набирал носом воздух и пил снова, выше и выше задирая подбородок, пока не выпил все молоко.
Миска, дребезжа, упала на пол, начальник повернулся к двери, и Хаим остолбенел. Сзади взвизгнула вошедшая Зина…
Хаим смотрел на Тугарина и ничего не понимал. Из разинутого рта его со свистом вырывалась и ползла по груди толстая белая змея. Глаза выпучились так сильно, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит, пальцы слепо хватались за края стола и спинку стула. А змея продолжала ползти. Завороженный ужасным зрелищем, Хаим внезапно сообразил – змея перекрыла горло, и начальник сейчас задохнется.
Он подоспел вовремя. Подпрыгнув с криком, вскочил заведующему на спину и, перегнув его пополам, треснул по спине кулаком. Складчатый загривок Тугарина потемнел от напряжения. Раздался мощный рык. Вышибленная ударом змея, вылетев на пол, свернулась мягкими, колбасными белыми кольцами. Начальник распрямился с залитым слезами багровым лицом, обрывая ворот рубахи, схватил себя за горло, и Хаим снова сильно стукнул. Тугарин, страшно хрипя и захлебываясь, кое-как сумел вздохнуть, крепко рыгнул и обвел стены бессмысленным взглядом.
На пунцовых губах пузырились клочья пены, с углов рта катилась и капала слюна, на груди подрагивали белые кусочки простокваши. Тугарин дышал, хватал воздух жизни широко открытым зевом, раздутыми ноздрями, и на лице его, таком красном и мокром, словно с него только что заживо содрали кожу, сияло блаженство.
Ознакомительная версия.
