Остановив коня, Карл долго всматривался в притихший, скрытый темнотой противоположный берег.
— Вот брод, переправляться можно только здесь.
Просвистела пуля, за нею еще две.
— Ваше величество, нельзя без надобности рисковать своей жизнью.
Карл будто не слыхал этих слов.
— Вон на том холмике надо поставить пушки. Они будут держать переправу под обстрелом.
Солдаты испуганно пригибались при свисте пуль. Левенгаупт нервно кусал ногти. Неожиданно конь под ним вздрогнул, жалобно заржал и осел на землю. Генерал едва успел вытащить ноги из стремян. Ему подвели другого коня.
Карл поехал прочь. Он устыдился своей безрассудной, мальчишеской бравады.
На том берегу послышалось какое-то движение. Карл остановился прислушиваясь. Над головой снова просвистела пуля. Вторая, третья. Вдруг король почувствовал жгучую боль в ноге. Он закусил губу и пустил коня шагом. Один из солдат, ехавших сзади, увидел кровь, стекавшую с королевского сапога.
— Из вашей ноги течет кровь, гоните коня поскорее.
Карл продолжал ехать шагом.
— Я так и знал! — крикнул Левенгаупт, увидев раненого короля. — Скорее за лекарем!
— Это пустяки. Позовите Спарре и Гиллеркрона.
— Мы здесь, ваше величество.
— Генерал, — обратился король к Спарре, — пошлите две тысячи солдат в траншеи к Полтаве. Осаду не снимать. Полтаву мы возьмем боем. Две с половиной тысячи направьте для охраны обоза гетмана. Вы, Гиллеркрон, возьмите половину своего корпуса и станьте на Ворскле, вон там, чтобы не зашли с тыла.
Карл чувствовал, что силы покидают его. Не хотелось упасть при солдатах и офицерах. Подъехал Реншильд.
— Ваше величество, с провиантом…
Левенгаупт дернул его за рукав. Однако Карл услышал.
— С провиантом плохо? Послезавтра будем обедать в московских шатрах, там хватит, — и дернул повод.
Глава 26
ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ СНОВА
Комендант зевнул, потер рукой давно не бритую щеку и отодвинул в сторону бумаги, накопившиеся за три дня. В комнате было холодно и неуютно.
«А сегодня чем-то вкусным пахло на кухне», — вспомнил он. При этом сухощавое лицо старенького коменданта расплылось в радостной улыбке. Он натянул на себя теплый тулуп и собрался было выйти, когда под окнами задребезжал колокольчик и кто-то тпрукнул на лошадей. В комнату вошел солдат, устало откозырял коменданту и подал пакет.
— Заключенный Михайло Самойлович переводится в Томок.
Комендант вскрыл пакет:
— Возят, их с места на место, сам не знаю зачем. Куда с ними деваться? Федор!
Из боковых дверей вышел молодой, лихой капрал.
— Еще одного привезли. Куда мы его денем?.. Погоди, это не атаман ли какой казацкий? Так и есть, «бывший гадячский полковник». Давай отправим его к Палию, там рады будут земляка повидать. Проводи его туда.
— Может, пусть к волостному едут? Пока не было волости, мы устраивали, а теперь волость — они над ссыльными начальники.
— Не хитри. Итти не хочется? Так солдат подвезет. А не то, погоди, вон Соболев идет, он живет поблизости. Позови его.
Капрал выбежал на крыльцо и вернулся с Соболевым.
— Покажешь дорогу к Палию. Вашего полку прибыло, еще одного привезли.
Соболев кивнул и пошел с солдатом к саням. Он сел рядом с закутанным в старый кожух человеком и равнодушно посмотрел на него. Лошади мелкой рысцой повезли их по узким улицам Томска. Соболев устроился поудобнее и еще раз взглянул на сидящего рядом человека: высокие стрельчатые брови, заросшее густой щетиной лицо, длинные казацкие усы. Тот почувствовал взгляд и повернулся к сопровождающему.
— Не припомнишь, где видел? — улыбнулся он. — Колымака, выборы гетмана, разговор на холме.
— За что же тебя сюда сослали?
— За то, что донос Забилы в приказ передал. И от себя кое-что добавил про Мазепу. Как он деньги Голицыну давал, как поборами людей в Рыльской волости замучил.
— Самойлович! Вот где бог привел встретиться. — Он крепко пожал протянутую руку.
— Куда дальше? — крикнул с передка солдат. — Уже и домов нету.
— Сюда, налево. Знаешь, куда едем? — спросил Соболев Самойловича. — К Палию.
Возле маленького домика, стоявшего у самого леса, Соболев соскочил с саней. Столетние кедры и сосны протянули над домом свои длинные ветви. С ветвей на крышу падали хлопья мягкого снега.
Из домика вышел Семашко и с удивлением посмотрел на прибывших.
— Принимай гостей, землячка привез.
Сгибаясь под низкой притолокой, вошли в маленькую, но чистую хату. Палий сидел на корточках возле печи и колол на мелкие щепы полено. Он поднялся навстречу, отбросил со лба прядь белых волос. Прищурил глаза.
— Никак Михайло Самойлович?! Были когда-то знакомы. Подойди, земляче, обнимемся.
Поздоровавшись, Палий снова опустился на скамью.
— Тебе лежать надо, болезнь — не свой брат, — с упреком сказал Соболев.
Федосья, помогая Самойловичу раздеться, кинула через плечо:
— С самого утра ругаюсь с ним. Разве удержишь? Ох, и непоседа!
— Бока уже пролежал. А ты, Михайло, надолго к нам?
— Разве я знаю? Я уже в пяти местах в Сибири жил.
— А я в трех только.
— Слыхал я, тебя в Енисейск засылали…
— Я там и не был. Везли в Енисейск, да не довезли. Месяц в Москве держали, потом сослали в Верхотурье. Дальше в Тобольск. А вот уже около двух лет здесь живу. Отсюда, верно, и на кладбище понесут. Когда помру, — обратился Палий к Семашке и Федосье, — так чтоб рядом с Корнеем положили.
— С каким Корнеем? — спросил Самойлович.
— Побратим мой, приехал со мной сюда, тут и кости сложил. А как хотел на Украине помереть! Все ему поля и леса наши виделись. Веришь, плакал перед смертью.
— Хватит, Семен. Галя, достань-ка лучше чего-нибудь гостей угостить.
— А земляки тут есть еще? — спросил за столом Самойлович.
— Кроме нас, никого. В Тобольске встречал.
— Я тоже встречал. И думаете, кого? Ивана Самойловича, гетмана бывшего.
— Я думал, умер он.
— Может, и помер теперь. Худой был, оборванный, одни кости. И в уме помутился. Все гетманом себя видел. Бродяги смеялись. Бывало подойдет какой-нибудь: «Ваша вельможность, кому доверишь универсал написать?» — «Мазепа пусть напишет, мудрая у него голова. Добрый писарь. Я его генеральным судьей назначу». Порой прояснялось у него в голове, но о Мазепе он ничего не знал. Не знал, что тот навет на него написал и Голицына подкупил…
Михайло Самойлович закашлялся, схватился рукой за грудь.
— Что с тобой?
— Рудники уральские боком выходят. Железо там в норах отбивал. Земля мерзлая — не сковырнешь. Бывало сперва костер разведем, чтоб оттаяло. А наутро как залезешь туда — угар, голова трещит… Иных за ноги оттуда выволакивали. С тех пор и началось у меня в груди…
Весь день прошел в разговорах. Беседа вилась, как бесконечная пряжа, в одну длинную нить. Нить тянулась в далекую даль, через реки, через тайгу на Украину, откуда сюда почти не доходили вести.
Под вечер Соболев попросил Палия сыграть. Палий взял кобзу, долго перебирал струны раздумывая.
Полилась песня. Соболев подхватил сильным басом. Казалось, песня дрожит у него в груди, хочет сорваться во весь голос, а он сдерживает ее, заставляя вплетаться в негромкую мелодию кобзы:
Горе жити в світі,
Що маю робити?
Один душу запродує,
Жупан шовком вышиває,
А другий в Сибіру
Погиба за віру.
Михайло Самойлович остался у Палия. Семашко каждый день ходил на Ушайку ловить рыбу. Иногда переправлялся по льду на левый берег Томи, где было много маленьких озер, — прорубал там полыньи.
Болезнь надолго приковала Палия к постели. Он пил горилку с порохом — не помогло. Лежал на полатях и слушал, как стонут за окном кедры и сосны, жалуясь на злые морозы. По временам болезнь отпускала его. Тогда он садился и вместе с Самойловичем мастерил что-нибудь.
