с палкою над бубном, а хор распевает во все горло новую шаманскую песню:
Не будем шамана кормить,
Не будем шаману платить,
Не будем шамана слушать.
Антирелигиозная часть программы кончилась. Начинается вторая часть. Туземные нации построились, разбились на естественные хоры и стоят наособицу, отдельно друг от друга.
Гиляцкая девушка вышла вперед. Голову склонила так томно, так печально и запела одинокую песню:
Пошла за ним по берегу, осталась.
Он греб на лодке, я шла пешком.
Моя левая слеза упала на мой левый подколенок.
Моя правая слеза упала на мой правый подколенок.
Утром, пробуждаясь, и вечером, засыпая, тебя вижу.
Ты вспоминаешь ли меня?
Платок мой взявши, нюхая, вспоминай меня.
Мой тельник в руки взявши, нюхай, вспоминай меня. Утром, не видя тебя, тоскую.
Вечером, не видя тебя, плачу.
Без тебя не живу, не помираю.
Помни меня!
Чукчи заводят коллективную пляску северного побережья. В ней должны поочередно участвовать люди всех зверобойных поселков, от мыса Дежнева до мыса Чаплина.
Нууканцы били в бубен,
Парни били в бубен,
Уэленцы пели,
Толстоголосые пели.
Яндранайцы били в ладоши
Крепкими руками.
Уназикцы плясали,
Девушки плясали,
Молодые плясали.
У них ножки в гладком мехе,
Как у молодой важенки.
У них спина в гладком мехе,
Как у легкой важенки.
Ух, ах, ах, ух…
Мои кости стали мягки,
Словно печень на огне.
Вогулы запели частушку. Молодая белокурая лопарка, с виду похожая скорее на шведку, тонким задумчивым голосом запела тихонько:
Взгляды его глаз на мне, гой, гой!
Сердце плавает, тает, как лед в огне, гой, гой!
По тихому течению, спускаясь, черным платком махая,
Словно в воду нырнул.
Сказал мне, расставаясь: «Не тоскуй,
По тонкому первому льду вернусь я назад».
Пока лиственные иглы не пожелтеют,
Как доживу?
Пока не замерзнет река, как дождусь?
Взгляд его бросил меня, охо, охо…
Сердце мое замерзает, как мелкое озеро, охо, охо…
На другом конце сцены эвенки водят свой круглый хоровод — «охорьё». Они крепко сплелись руками и высоко подскакивают вверх. Вьются по сцене кольцом, не обращая ни на кого внимания. Вот они сверзлись со сцены прямо в зрительный зал, но им все равно. Охорьё, как огромный удав, вьется кругом публики, захватывая в кольца все новые и новые жертвы. Минута — и ползалы пляшут с эвенками, пляшут против воли, бранятся, но не могут выпутаться; еще минута — охорьё неожиданно и ловко выбралось обратно, бросило на полпути всех захваченных и вернулось на сцену назад. Все смеются.
Мелькают все новые северные пары: Бесспорнов с женою, оба черномазые, были в чукотской школе на мысе Восточном и там сотворили маленького чукчонка. Он пищал с утра до вечера. Из учительской двойки стала семейная тройка. Пришлось поневоле вернуться в Москву. В Москве у них не было квартиры, и Комитет Севера нашел им пристанище в пышном отеле для приезжих иностранцев. Комната была действительно пышная, но на бархатной скатерти лежал черномазый чукотский детеныш и хныкал.
Белокурая Иванова — эстонка, — бывают латыши и эстонцы с такими русскими фамилиями, — а замужем она за костлявым ненцем Окотетто, и подруги называют ее теперь Котятовой.
Северная группа на сцене выстроилась в ряд и запевает согласно и громко песню Ильича:
Новый путь, советский путь,
Ком-северный путь, ком-путь.
Этот путь показал нам Владимир Ильич Ленин.
На смену северянам выступают местные силы. Звенит «Комсомолочка», раздается татарская песня:
А слов не разобрать…
В толпе студентов проходит странная фигура. Чукотская кухлянка-балахон, длинная до пят, просторная, как океан, меховые торбаса с жесткими подошвами из растопыренных оленьих щеток. На голове огромный волчий шлык, с красными кораллами у стоячих ушей, как будто две капельки крови. В такой одежде можно ночевать на снегу, в пятидесятиградусный мороз, а в зале восемнадцать градусов тепла. Но на сухом лице под коричневой кожей нет ни единой капельки пота.
— Ого, Мительман, — приветствуют его, — скажи нам свое веское слово.
Мительман, не смущаясь, проходит на сцену и тоненьким, пискливым голоском отвечает:
— Ну что же, скажу. Прожил на тундре пять лет, в город вернулся, а в городе сидеть не могу, тесно в городе, в кожаной обуви тесно, в суконных штанах холодно, снег грязный, все грязное. А на тундре-то, на тундре снег мягкий, как пух, еда прямо с поля, убей и глотай. Воля на тундре, а вы словно камнем одеты…
Плясать, плясать!..
Жажда пляса овладела всей многогранной, разнородною толпой. Пляшут туземные студенты, по-прежнему настойчиво, упрямо размахались чукотские пары. Парнишки и девчонки выбрасывают руки и ноги с характерными телодвижениями и поют — так называемое «горлохрипение». Его производят, втягивая воздух снаружи внутрь. Выходит что-то вроде чревовещания.
Одноглазый старик, с шишкой на лбу,
С косичкой на затылке,
Плясал и хрипел горлом.
Ух, ах, ух, ах..
Я стал без костей…
Коряки проходят гуськом, неспешно и чинно, держа друг друга за задние хлястики курток, — это они водят «китовый» танец, который устраивается по случаю поимки кита и отличается особливой медлительностью.
Вспыхивает пляска славянская, гопак, трепак, краковяк и другие славянские «-аки».
Украинская:
Ой, лихо, закаблуки,
Закаблукам лихо дам,
Достанется и передам,
А за тыи закаблуки
До сталося лиха-муки.
Сибирская:
А старухе двадцать лет,
Молодухе году нет,
Три деревни, два села,
Хвостом улицу мела.
Час ночи. Надо идти в общежитие на жесткую койку и поспать хоть немного.
То, что происходит в этой части повести, еще только осуществляется. Эта часть повести есть рассказ о спасении и воскресении одунского народа, уже погибавшего, но возрожденного могучим воздействием советской культуры для новой жизни, для нового расцвета.
План этого спасения был выработан покойным Карлом Яновичем Луксом, бывшим тогда в полном расцвете силы и ума, но ныне уже покойным, погибшим странной трагической смертью на устье реки Колымы, на
