Махно сразу смекнул: если стоустая молва об этом кладе (кладбище, ох, похожее слово!) разнесется по округе, за ними, как волки, начнут охотиться все, кому не лень. Армию могут кинуть в погоню! А уж если, паче чаяния, Григорьев прознает… Батько усмехнулся горько. Чего он ждет, штабс-капитан? Давно бы мог подкараулить и стереть сотню в порошок. Блюдет честь, золотопогонник? Вряд ли. Уверен, что перетянет на свою сторону!
«Да что Григорьев? — призадумался Нестор Иванович. — У Левы Зиньковского вон как глазищи заблестели! Другие… Словно их подменили. Недалеко и до беды. Запросто могут озвереть. Не зря говорится: золото желтое, а сердце от него чернеет. И лес уже где-то рядом, тоже Черный. Надо же, какое совпадение. Или дьявольский намек? Ясно одно: возить с собой этот сундук — накликать лихо. Спрятать, и только! Но где?»
Батько не забыл свой принцип: тайна — верная собака авторитета. Но этот же баламут Васька прибежал, расшумелся. Попробуй теперь скрыть клад — пойдет молва: «Присвоил!» От красивых побрякушек вроде исходили злодейские токи, убивающие все святое, саму суть их борьбы. Нет, надо избавиться от проклятого соблазна. Бросить в омут, в говно, куда угодно! Миллионы? Сумасшедшим же сочтут!
С такими тяжелыми мыслями Махно ходил весь день, прикидывал и то, и это. Богатство всегда пригодится: оружие купить, коней, бумагу для газет, помочь нищим, наконец. Пригласил Семена Каретника.
— Куда затюрим сундук?
Тугодум покурил, покачался на стуле, уперев руки в колени.
— Налей чарку.
Выпил, понюхал огурчик.
— Оставим в Черном лесу, — сказал. — А где? Оно покажет.
— Как потом найдем? Там же сам черт ногу сломит.
— Выберем что-то приметное: курган-могилу или озеро по казацкому обычаю.
— Угу, — хмыкнул Махно.
Лес, как и всюду на юге, возник неожиданно. Лежала бескрайняя степь — и нет ее. Темные заросли подступали к дороге со всех сторон. Приветливые клены, ясени, ребристые грабы, великаны-дубы хранили приятную после солнцепека прохладу. В их сумеречной тени таилась, однако, совсем другая жизнь — подозрительная для степняков. Сотня ехала тихо, настороженно. Даже кони не пофыркивали. Махно подумал с тоской: «Вот тут нас и порешат. Лучшего случая для Григорьева не будет». Впереди заголубело.
— Что за вода? — поинтересовался Нестор у проводника, сивоусого и загорелого как головешка.
— Э-э, то знамэныта Вэлыка Высь. Нэ чулы?
— Нет.
— Жалко. Татарин гнався з арканом за жинкой чи чоловиком по Дыкому полю. Ось-ось догонэ. А як ты пэрэплыв Высь — считай свободный!
— Значит, и мы теперь вольные? — усмехнулся Махно.
— А як же.
— Ну, спасибо. Слухай, а дэ тут озэро?
— Якэ? Бэрэстуватэ?
— Оно самое.
— Далэченько. Зато яка красота!
— Проводишь туда нашего хлопца? За это я тебе дам доброго коня.
— Шо, даром? — не поверил усач.
— Нет, конечно. Поможешь отвезти сундук бабушке. Она там в селе…
— В Водяном?
— Ага.
— Добрэ. Одвэзэм. Кинь мэни край нужен!
Следуя за Григорьевым, что шел с большей частью их отряда, махновцы прибыли в Оситняжку. Там всё белело от тополиного пуха. Он лез в волосы, в рот, глаза. Отмахиваясь от него, расспросили об атамане. Оказалось, всего два часа назад он отправился в соседнее большое село Сентово. Теперь проводник уже не требовался, и Махно отпустил его вместе с Лютым на озеро Берестоватое.
— Место должен знать ты, и только, — тихо напутствовал он Петра.
— Понял, Батько.
— А як же кинь? — забеспокоился усач.
— Он тебе отдаст, — Махно указал на Лютого.
Тот возвратился на третий день, доложил:
— Озеро большое, почти болото. Вода, как лед, и по ней плавают зыбкие острова. Чудно? И я б не поверил, но сам по ним ходил. Жутко. Там и сундук оставил в густом кусте вербы. Никто, кроме нас двоих, не ведает и никогда не найдет.
— А проводник?
— Так вы же сказали, чтоб я один знал, и только.
Нестор некоторое время загадочно смотрел на поэта.
— Рыба там есть? — зачем-то спросил.
— Какая?
— Ну, серебристая, прыгучая, как звезды при галопе, — то ли с иронией, то ли с тоской уточнил Махно.
— Не, Батько, такой рыбы я там не заметил. А караси, возможно, жируют.
Вот что представляет собой Украина в большей своей части. Передвижение воинских частей по территории с реквизициями, лошадиной повинностью — все это раздражает селянина, и он часто-густо восстает против всех, создавая волостные республики, они сепарируют комитеты, советы, вождей-атаманов… Вместе с тем все крестьяне хотят ладу-порядку, хотят власти, а больше всего соли, мануфактуры, железа и кожи. Кто им эти вещи даст, тот и будет ими заправлять, того они и слушать будут.
С. Петлюра. Письмо Д. Антоновичу.Махно с Григорьевым сидели под старинными, червлеными, возможно, еще казацких времен образами. Тихонько мерцала лампадка, пахло ладаном. Они остановились в селе Сентове в доме священника и теперь, после ужина, мирно беседовали.
— Хочу знать доподлинно, — говорил Николай Александрович, — чего вы, Батько, добиваетесь? Анархия — мать порядка. Это, знаете ли, брехня дворняжек. А как на самом деле? Независимости Украины жаждете? — он отпил церковного вина из махонькой рюмочки, не отрывая взгляд от собеседника.
— Да. Я сначала революционер, а потом анархист, — подтвердил Махно.
— Тэ-э-кс, есть одна точка опоры. Уже легче. Но этого и Петлюра желает! Он мне лично сказал: «Только единство и стремление к полной самостийности и свободе может быть нашим побратимом». Ловко, а? Я ведь давно с ним знаком. Еще с империалистической. Он, правда, пороху и не нюхал. Земгусар. Слыхали?
— Нет. Я в то время в Бутырках сидел.
— В Москве? Эко вас занесло! Из Гуляй-Поля потащили в белокаменную? За что же? Крепенько набедокурили?
— За этот же самый анархизм, — Нестору Ивановичу не хотелось распространяться о проделках «бедных хлеборобов».
— И много вам влепили?
— Двадцать лет каторги, — о виселице он тоже не стал упоминать. Зачем настораживать атамана, коль завтра решено его убрать?
— Выходит, вы совсем не служили? — с явным сожалением воскликнул Григорьев.
Ему стукнуло сорок годков, и лучшие из них пролетети в армии. Если характер Махно мяли, калили, ломали ^юрьма и революция, то его собеседник вырос и жил в казарме. Он не то что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать пулемет. Эка невидаль! Штабс-капитан изобрел усовершенствование автоматического оружия, за что и получил тысячу золотых рублей. Он любовался военным строем, парадами, четким докладом адъютанта и был бы рад с самыми благими намерениями установить точно такой же строгий и ясный порядок во всей Украине. На худой конец стремился остаться старшим офицером при любой власти. А потому в глубине души Николай Александрович презирал гражданских лиц, и ему были забавны их игры в идеи, революции, демократии. «Всё это — обозная блажь!» — полагал он.
— Нет, не служил, — усмехаясь, Махно пригубил рюмочку. Он с иронией наблюдал, как прямо, даже гордо сидит этот офицеришка, какие у него аккуратные, ершистые усики, надменный взгляд в упор. Привык, небось, выхаживать по плацу, пугать солдат и «есть» глазами генералов. «Но мы не из таких, — упорно не отводил свой взгляд Нестор Иванович. — Мы и похлеще видывали в Кремле. Они тоже не служили, а всем заправляют».
— Да-а, жаль, — вздохнул Григорьев. — Вот Петлюра. Он обозник. Земгусары обслуживают хозчасть. Хвосты лошадям заносят, — он хохотнул. — А видишь, выбился во фронтовой комитет Центральной Рады, стал председателем, министром по военным делам, главным атаманом! Волна вынесла. Нас же… пока… притопила. В Черный лес загнала. Верно? И никуда нам друг от друга не деться.
— Что правда, то правда, — согласился Махно. Ему хотелось вступиться за Петлюру. Земгусар или кто он там, а выбрали же его, не другого, и, надо полагать, не за красивые глазки. Кроме того, он не изменял пока ни себе, ни другим. Так ведь? Нестор Иванович еще прикинул: «Зачем дразнить атамана?» и сказал иное: — Будем отдыхать. Уже и лампадка устала. Завтра решим всё!
— Ну, спокойной ночи.
— Взаимно, взаимно…
А еще по дороге в Сентово Батьку встретили Григорий Василевский, Захарий Клешня со своим командиром роты, отчаянным Сашкой Семинаристом, другие повстанцы и наперебой жаловались на Григорьева:
— Он жох, золотопогонник!
— В Плетеном Ташлыке, ей-богу, стояли шкуровцы. Атаман увидел их, засмеялся и… не напал!
— Помещику пулемет оставил.
— Та шо там, вин нашых розстрыляв!
— За что? — не поверил Махно.
— В поповском огороде вырвали две цыбулины.
— Ладно, хлопцы, ладно, — покусывал губы Нестор Иванович. — Мы ему припомним. Дайте только повод.
