Ознакомительная версия.
Богатырь поравнялся с половцами, ждавшими на том берегу, направил своего чудо-коня в воду. В самом глубоком месте она едва доставала гнедому великану до колен.
– Братуша, ты? – раскатился над рекой звучный голос. – Ох, вырос!
– Стой! Куда? – крикнул Добрыня, но Ингварь ударил Василька каблуками в бока, поскакал навстречу.
Мимо с топотом, с брызгами пронесся половец, увозя серебро.
Сошлись с братом посреди брода. Обнялись. Вблизи стало видно, что исполином Борислав кажется из-за своего конищи, который был много выше и шире немаленького Василька.
Если брата в плену и мучили, то, видно, не очень сильно. Лицо у него было румяное и гладкое, за шесть лет нисколько не постаревшее. Под усами, диковинно загнутыми кверху наподобие двух половецких клинков, сверкали сахарные зубы.
Ингварь и забыл, какой Борис красивый. Первая жена у отца была половчанка, но светловолосая, потому что приходилась дочерью венгерской королевне и внучкой австрийскому херцогу. От перемешения многих кровей брат получился молодцом на загляденье. Глаза синие – в отца, кудри светлые – в австрийскую прабабку, усы черные – в половецкого деда, нос соколиный – в деда венгерского.
Одет Борис был не по-русски и не по-степному, а диковинно: плоской лепехой бархатная шапка, из которой торчит пышное перо неведомой птицы; кафтан с длинными разрезными рукавами; сапоги выше колен, с острыми шпорами. У пояса с одной стороны прямой германский меч, с другой короткая кривая сабля. Зачем – непонятно.
Крепко взяв младшего брата ладонями за щеки, Борис повертел Ингварю голову так и сяк. Расхохотался:
– Ну, здравствуй, Клюква. Уж не чаял, что на этом свете свидимся.
Улыбнулся и Ингварь. В самом деле – когда-то Борис звал его этим смешным прозвищем: Клюква.
Вспомнилось из детства. Борис сидит в саду, как всегда окруженный приятелями. Едят из лукошка малину, чему-то смеются. Маленький Ингварь поглядывает издали. Старший брат на него никогда не обращает внимания, в свой круг не зовет. Вдруг – о чудо – Борис манит рукой. «Эй, Клюква! Ягод дать?» Сам не свой от счастья, Ингварь бежит. Малины ему не хочется, но радостно, что позвали. Подбежал. А Борис ему, с оттяжкой, щелчок по середке лба. «У тебя своя клюква, ее и жри!». Больно. Мальчишки гогочут. Ингварь, потирая лоб, плетется обратно…
– Ты косоглазым три гривны-то дай, – сказал Борислав, поглядев назад. К тому берегу как раз подъезжала повозка. – Там наши латы. Тяжелые, без телеги не увезем.
– Чьи «наши»? – удивился Ингварь.
– Мои и Роландовы. – Брат потрепал своего коня по могучей холке. – На Руси таких доспехов ни за какие деньги не сыщешь. Они и там-то редкость.
И поехал к берегу, уверенный, что желание будет выполнено.
Закричал:
– Здорово, Добрыня! Здорово, соколы! Как вам под моим братом, князем Клюквой, проживается? Не кисло?
С каждым обнялся, каждого назвал по имени, да еще про родню спросил. Оказалось, всех помнит.
И стало, как в детстве. Борис окружен людьми, там смех и оживление, а Ингварь поодаль, один.
Гривны-то лишние у него с собой были. Захватил на случай, если половцы заметят среди брусков крашеную медь. Десятая часть гривен была фальшивая. Но половец прохлопал, не те на зуб кусал.
Пока брат балагурил с дружинниками, Ингварь расплатился за повозку. Степняки сразу повернули коней и помчали от реки прочь. Видно, тоже были рады, что обошлось без драки. Еще б им не радоваться – такая пожива! Не во всяком набеге столько добудешь.
В телеге горой лежали щитки и пластины полированной стали. Как всё это надеть и на ногах устоять – загадка.
– Поворачивай! Домой едем! – крикнул Ингварь.
Пришлось повторить приказ еще раз, громче. Только тогда услышали.
* * *
По дороге снова оказались вдвоем с братом. Ехали бок о бок, опередив всадников и стрелков.
– Жутко, поди, было, когда Тагыз пригрозил тебя конями разорвать? – спросил Ингварь, глядя снизу.
Когда Борис оказался рядом, живой и целый, сделалось стыдно своих сомнений: выкупать или не выкупать. Уберег Господь от греха страшного, какого себе по гроб не простишь.
Брат засмеялся:
– Ну, про коней-то я придумал, для жалости. Чтоб ты меня поскорей вызволил. Как бы Тагыз стал меня казнью казнить, если мы с ним двоюродные, от одного деда? Надоело мне, братка, кобылье молоко пить да жилистую баранину жевать. Я ведь в плену почти два месяца. В битве под Адрианополем взяли меня половцы из другой орды и перепродали Тагызу, как он мне родич. Двадцать коней Тагыз за меня отдал. Нашего брата, рытарей – по-вашему, именитых мужей, – под Адрианополем много захватили, так что стоили мы недорого.
Хотел Ингварь спросить, что за битва такая, кого с кем, но как услышал про выкуп – ахнул.
– Двадцать коней? Это ж двадцать гривен всего! Ладно бы Тагыз с меня пятьдесят потребовал или даже сто. Но четыреста?!
– Он и хотел просить сто. Но тогда не отдал бы Роланда и латы, – ухмыльнулся Борис. – А они мне дороги. Говорю ему: ты потребуй со Свиристеля вчетверо, но коня и доспехи отдай.
Ингварь потерял дар речи. Лишние триста гривен плачены за лошадь и груду железа?! Да на такие деньжищи можно было бы столько всего сделать, купить, построить!
– Не отставай, Клюква! Едем! – беспечно позвал брат. – Я тебе про свои странствия расскажу. Слушай.
И начал рассказывать, да так увлекательно и складно, что Ингварь на время забыл про триста гривен.
– Бежал я от батюшкиного тиранства со своими другами сам-четвертый, но зато все одвуконь, а в ларце у нас было золотишко. Сначала гнали борзо, боялись погони, но за Черниговом поехали покойно, весело. Стали к нам люди приставать, кому скучно. Золото скоро кончилось, но мы не горевали. Где купчишек перехватим, где деревеньку потрясем. Когда у меня набралось до сотни копий, стали мы и к городкам подступаться – это уже в Галицкой земле. Там все промеж собой грызлись, ни от какой власти докуки нам не было. С городком я как делал? Встанешь у запертых ворот, кричишь: «Выносите серебра столько-то, мяса, муки, меда! Не то начнем огненные стрелы пускать, погорите к бесам!». Обычно выносили. А не вынесут – ну, мы дальше едем. Жечь никого не жгли, стрел было мало.
Борислав хохотнул, а Ингварь подумал, что с таким воеводой лихим людям, наверно, жилось сытно, пьяно, задорно.
– Погуляли по Галичине, по Волынщине, пока нас оттуда не погнали. Убрался я к венграм. Там королем – Имрий, мне по матери двоюродный. Принял честь честью, зачислил в свое войско. Плохого про венгров не скажу. Люди они легкие, до вина охочие. Бабы чернявые, на ласку горячие. Пожил я у Имрия, погулял. Только скучно стало. А тут римский папст объявил Крестовый поход, спасать Святую Землю от неверных сарацинов. Я к той поре без гроша сидел, дружине платить нечем, того гляди разбежится. Но Имрий меня и снарядил, и серебром снабдил, и припас в дорогу дал. Даже латы свои, вот эти, на прощанье подарил. Такие мало у кого есть. Правду сказать, надоел я двоюродному своим шумством. Рад был меня спровадить.
– Ты пошел под латинским крестом? – ужаснулся Ингварь. – Да как же это? У них вера другая!
Рассказчик подмигнул.
– Всей разницы – слева направо креститься.
И ловко, как кошка лапой, обмахнулся с левого плеча на правое, потом от лба до пупа.
– Иисусу не всё одно? Ты слушай дальше. Быстро сказ сказывается, нескоро дело делается. Про то, сколько и где меня по чужим краям носило, говорить не стану. Всякое было: где сытно, где голодно; где густо, где пусто. В конце концов посадили всех нас, воинов креста, на веницейские корабли, и повезли. Но не к Ерусалиму, а к Цареграду. Греческий царевич Алексей попросил помочь против его дяди-кесаря, который родного брата со стола прогнал и глаза ему огнем выжег.
Ингварь охнул, покачал головой на изуверство. Родному брату – глаза выжечь! Прямо как у нас на Руси, а еще цареградцы, близ патриарха живут.
– Эх, что за город Цареград! Стоит на синем-пресинем море, сам преогромен, купола золотые сияют, стены – до облаков. Мы как этакую сласть увидали, и про Святую Землю, и про Гроб Господень позабыли. Кинулись, будто мыши на зерно, никакой силой было не остановить. Взяли Цареград на меч. Убитых ни чужих, ни своих не считали, прямо по мертвякам лезли. Ох, и погулял я там, братка, ох и разжился добром! Девок к себе в лагерь брал только самых красных, с большим разбором. Каждая – пава!
– Кто? – спросил Ингварь, глядя на Бориса широко раскрытыми глазами.
– Пава. Птица такая райская. Хвост – будто из парчи, расшитой смарагдами и яхонтами. У меня потом, в моем конте́, таких шесть штук по саду гуляло.
Не поспевая за рассказом, младший брат опять спросил:
– В каком-таком конте?
– Это вроде княжества. Когда в Цареграде сел наш крестоносный император Балдуин Фландрский, стал он щедрой рукой раздавать греческие земли самым доблестным рытарям, кто в деле отличился. И получил я в отчину княжество Коринфское, в Ахейском краю. А сам я сделался конт – вроде нашего удельного князя. Эх, братка, до чего ж хорошие там места! Не наш Свиристель. Градец мой Коринф был весь каменный, крыши красные. Дороги мощеные. Да церквей, да монастырей! Плоды всякие растут. Ягоды-винограда что здесь гороху. Вина столько, что воду я вовсе не пил… Но, если правду сказать, у себя в тамошней отчине бывал я редко. Все больше при Балдуине, в Цареграде. Вот где жизнь была! Что ни день игрища, ристалища, пиры, музыки разные.
Ознакомительная версия.
