Ознакомительная версия.
Почему-то с давними супругами всегда так, подумал Ингварь: если одного ведет в мясо, то другого непременно в сухоту. Неужто и у нас с Ириной через тридцать лет так же будет?
И опять вздрогнул, вжал голову в плечи. Взял кус ситного хлеба, какой дома подавали только по большим праздникам. Помял, отложил.
Принимали Ингваря без важности – не то что именитых гостей. Посуду поставили глиняную, не серебро со стеклом, и скатерть стелить, как ныне заведено у больших князей, не стали. Кушанья тоже были обычные, повседневные, однако таких в Свиристели и на рождественскую трапезу не подавали. Похлебки, мясы-рыбы разные – это ладно, но сбоку на малом столике, по новому нерусскому обычаю, ждали своего часа сладкие заедки, всё непростые: белый сахар кусками, вяленый виноград, коржи с цукатами. Слуги наливали из кувшинов не мед – красное венгерское вино с пряностями.
Разговор был пока что хозяйственный. Михаил Олегович похвалил соседа за рачительность и бережливость. Выспросил, сколько засеяно ржи, пшеницы и проса, да хватит ли муки до урожая. Потом осторожно, с добродушным видом, предложил мену: уступить выпасы на Савицких лугах взамен права рыбной ловли по всему совместному рубежу. Ингварь знал, что невыгодно, но согласился.
Радомирский князь залучился, стал сам подливать вина. «Пора! Самое время!» – сказал себе Ингварь. Но поглядел на Марью Адальбертовну, псицу грызливую, и снова оробел.
– Быков покупать у меня не надумал? – спросил хозяин. – Недорого возьму. По гривне.
– Нет, в этом году не выйдет…
Про выкуп, который надо платить Тагыз-хану, Ингварь, конечно, рассказывать не стал. Тогда всё дело, без того утлое, потопишь. Но вдруг стукнуло: а ведь после этакого разорения и свадьбу не справишь, и молодую жену достойно не примешь! Не селить же царевну небесную в нынешнем постыдном тереме, где из щелей дует и в сильный дождь крыша протекает? А на какие деньги новые хоромы ставить?
Дальше пришла мысль того хуже – аж в холодный пот кинуло.
Борислав ведь – старший! Ну как, вернувшись, скажет: мое княжество?
Еще нынче утром, когда не было надежды на успех сватовства, Ингварь только бы обрадовался – сам бы стал брата просить об избавлении от тяжкой ноши. Но теперь всё переменилось. Ирина согласна! Однако если «невеликий князь» для радомирской княжны – пара худая, то что говорить о женихе вовсе безземельном?
«Сделать, как наказывает Добрыня. То есть ничего не делать. Будто не было письма. Не выкупать!» – шепнул разум. Сердце, чрез которое проходит леска, коей Христос рыбарит человечьи души, захотело ужаснуться, но тут в трапезную, скромно опустив очи, вошла княжна, и сердцем завладела сила помощнее совестливой богобоязности.
– Э, Ирина пожаловала, – удивился Михаил Олегович. Видно, своенравная дочь не часто баловала родителей совместным столованием. – Садись, сладкого поешь. У нас видишь кто – соседушка.
Волшебная краса чинно поклонилась, метнула исподлобья вопросительный взгляд, означавший: «Неужто не сказал еще? Пошто так долго?». Должно быть, извелась ждать.
Марья Адальбертовна одним углом рта произнесла что-то по-франкски: «Тон Таште…», – а дальше не разобрать. Должно быть, насмешливое, для Ингваря обидное.
– Батюшка, не буду я сладкого, – ангельским голосом сказала княжна. – Матушка, голубушка, не пожалуешь ли ко мне в светлицу? Атласы, что купцы привезли, выбрать нужно. – И тоже присовокупила что-то франкское.
Княгиня, не удосужившись спроситься у супруга, а на гостя и не поглядевши, поднялась. Обе вышли, но напоследок Ирина посмотрела на Ингваря еще раз. Коротко, но со значением.
И теперь он понял, зачем она приходила. Догадалась, что при матери ему говорить о деле будет вдвое трудней, – вот и увела злыдню.
Князья остались наедине. Слуги стояли поодаль, у стены, в ряд. Если говорить негромко – не услышат.
Ингварь набрал в грудь воздуха – и промолчал.
«Что с Борисом делать будешь? Решил?» – спросил требовательный разум.
А сердце трепыхалось, желало сорваться с Христовой лески, уйти в манящую глубину.
Михаил Олегович, отпив из кубка, подпер толстую щеку кулаком. Хитро подмигнул.
– Ну, сосед, зачем пожаловал? Я тебя знаю. Без дела ты не ездишь. При княгине не хотел сказать? Говори теперь.
Открыл Ингварь рот – и снова закрыл. Руки, спрятанные под стол, мелко дрожали.
Из степей дул жаркий, сухой ветер. Трава стояла еще зеленая, не высушенная солнцем, но воздух был уже не весенний – горьковатый, усталый. Над землей носилась серая пыль.
Из-под руки, настороженно, Ингварь смотрел на противоположный берег. Условились сойтись в полдень здесь, у речного переката. По десять человек. Без луков.
Позади, в густом ковыле затаились стрелки из крепости – на случай половецкого вероломства. Но и поганые, надо думать, явятся не вдесятером. На той стороне овраг, где можно хоть сотню конных спрятать.
В диком поле уговорам не верят. А кто поверил, тех давно в живых нет.
– Вон они, – сказал Добрыня – спокойно, но палец потянулся к усу. Боярин знал половецкие повадки лучше, чем кто бы то ни было. Потому под белую рубаху надел кольчугу, и Ингварю велел сделать то же.
– …Только шестеро, меньше условленного, – посчитал медленно приближавшихся всадников князь. – Едем?
– Я один. Ты жди знака.
Путятич тронул поводья, въехал в реку. Вода дошла до стремени его вороного коня и выше не поднималась. А к августу брод совсем обмелеет – хоть гони через реку вскачь.
С другого берега, горяча и покручивая низкорослую лошадь, навстречу спустился тоже один, в косматой шапке.
Остановились, заговорили.
Вот Добрыня обернулся, дважды махнул. Это означало, что надо показать серебро.
Дружинник вывел вперед коня, груженного казной. Два мешка, в каждом по двести гривен, тяжело звякали.
Половец вскинул ладонь: стой, где есть. Хлестнул нагайкой по крупу, в несколько мгновений вылетел на эту сторону.
– Сюда ссыпай, – сказал он по-русски и кинул наземь вынутую из-за седла коровью шкуру. – Считать буду.
Лицо у степняка было обыкновенное, половецкое: плоское, с узкими глазами, кожа смуглая, усы – два крысиных хвоста. Одет, как все они, в рванье. У поганых наряжаться не заведено, невоинское дело. Чтобы понять, важный человек или нет, надо не на платье, а на оружие смотреть и на лошадь.
Лошадь была точеная, с маленькой змеиной головой – за таким скакуном не угонишься; рукоять сабли серебряная; стремена тоже. Видно, что не рядовой ханский дружинник-ланган.
Половец кошкой, мягко, спрыгнул. Стал доставать из мешка блестящие бруски. Некоторые кусал зубом – проверял, серебро ли. Укладывал кучками по десять штук.
Поехал через реку к дальнему оврагу и Добрыня – проверить, вправду ль привезли Борислава. На краю балки остановился.
У Ингваря быстро колотилось сердце. Если какой обман – Путятич коснется рукой затылка. Тогда быть сече.
Но боярин развернулся, порысил обратно к реке. Значит, брат там.
Немного отлегло.
Проверяльщик опорожнил первый мешок, взялся за второй. Дело пошло быстрей – приноровился.
– Три гривны еще дай, – сказал он, закончив, и поглядел на Ингваря острым, будто не человеческим, а волчьим взглядом.
– Чего это? Сорок кучек, по десять гривен в каждой.
Степняк ловко завязал углы шкуры. Крякнув, поднял ношу, которая была больше его собственного веса. Дружинники переглянулись – ох, жилист, вражина. Лошадь, даром что маломерка, под тяжестью даже не присела. Известно: половецкие кони выносливы, крепки.
– За что три гривны? – сердито повторил Ингварь – и едва удержался в седле. Половец свистнул в два пальца так оглушительно, что спокойный Василько шарахнулся.
Из оврага медленно, трудно выкатила повозка, запряженная парой. В ней лежало что-то, сверкавшее на солнце, – издали не разглядеть что. А потом так же медленно выплыл всадник на исполинском коне, каких Ингварь еще не видывал. Четверо половцев, окружавших богатыря, на своих лошаденках казались игрушечными.
– Два коня и повозка. – Проверяльщик показал три пальца. – Три гривны.
– Не нужны нам ваши кони. И повозка не нужна.
Ингварь щурил глаза, смотрел на огромного всадника: он, не он?
А Добрыня был уже близко. С плеском пересек реку.
Сначала остановил половца:
– Погодь. Он к броду подъедет – тогда и ты.
Потом кивнул Ингварю: обмана нет. Лицо у боярина было хмурое. Кажется, он до последнего надеялся, что степняки брешут и никакого Борислава с ними нет. Сечи-то боярин не страшился.
Богатырь поравнялся с половцами, ждавшими на том берегу, направил своего чудо-коня в воду. В самом глубоком месте она едва доставала гнедому великану до колен.
– Братуша, ты? – раскатился над рекой звучный голос. – Ох, вырос!
– Стой! Куда? – крикнул Добрыня, но Ингварь ударил Василька каблуками в бока, поскакал навстречу.
Ознакомительная версия.
