Ознакомительная версия.
Володарь засмеялся:
– От невеликого князя невеликое и подношение.
Ирина книгу небрежно отложила на лавку. В то мгновение Ингварь и поклялся себе: отныне в Радомир ни ногой.
* * *
Продержался двести сорок семь дней – все считаны, каждый был терзанием. Дни-то еще ладно, забот невпроворот, но ночи давались тяжело. Сначала долго не сомкнешь глаз, всё о ней думаешь. А уснешь – мучают видения. То она его прочь гонит и смеется, то, наоборот, плачет и корит: что не кажешься.
Вся Ингварева душа была изъязвлена треклятой этой любовью, словно больное дерево червоточиной.
И настала минута, когда он понял: так далее невозможно. Мечтаниям и глупым, непослушным надеждам должно положить конец. Возникла мысль – верная, но страшная. И понемногу проросла, дозрела.
Надобно поехать в Радомир, попросить княжну Ирину в жены, получить отказ, притом обидный, со смехом, и тогда уже навечно оскорбиться, затоптать любовный огнь в пыли. Конечно, от ожога будет больно. Но лучше скоротечное уязвление, чем многомесячная нескончаемая туга.
И больше о ней не думать, не тешиться грезами. Жить не глупым сердцем, а головой, которая, освободившись от морока, наверняка поумнеет.
Собирался-собирался и наконец собрался. Для сватовского дара взял последнее свое сокровище – зеркало. Вещь такая, что не стыдно и в великокняжеских хоромах повесить. Может, из-за нее откажут без лишнего глумления. Князь Михаил Олегович всё красивое и дорогое ценит. Обычай же был такой: если на сватовство отказывать с зазором, то подарок надо возвращать. Хочешь оставить – уважь жениха, не позорь.
Со стыдом уезжать или без стыда – вот весь выбор, к которому готовил себя бледный Ингварь, выезжая на своем одноглазом коне со двора.
На выходе из города, близ ворот, увидел размашисто шагающего Мавсиму. Должно быть, дозавтракав, тот шел в посад, где строили часовню.
И захотелось Ингварю на безнадежное его дело благословения. Хуже-то ведь не будет?
Догнал, спрыгнул наземь. Попросил.
– На что благословлять будем? – деловито спросил протопоп. – Чтобы помогло, я должен доподлинно знать. Опять же благословения разные бывают. Для больших дел – большие, для малых – малые. Если ты, князь, скажем, на охоту едешь, это одно. Если душа в смятении и ее умирить надо – совсем другое.
– Душа. В смятении, – прерывисто ответил Ингварь.
Тогда священник поглядел внимательно.
– Исповедаться хочешь? Тогда в церкву пойдем.
– Пойдем.
Можно было бы объяснить и без исповеди, Мавсима не разболтает. Но Ингварь знал: на таинстве протопоп будет не такой, как на улице.
В старом, деревянном, еще дополовецких времен храме, рассказал, из-за чего страдает и на какое испытание едет в Радомир. Попросил отпустить грех женовожделения и, если возможно – благословение на добрый путь.
Исповедник, помолчав, сказал:
– Ты, сыне, такой любовью не соблазняйся. Она неверная, обманная. Сегодня есть, завтра прошла. Люби всей душой одного лишь Христа, потому что Он тебе не изменит, разве что сам ты Его предашь. А еще помни, что государю, над людьми поставленному, сильно любить женщину опасно. Ты со своим народом венчан Господним помазанием и не можешь княгиню любить больше своего княжеского долга. Поэтому не дам я тебе большого благословения, дам среднее. С тем и поезжай.
Но проговорил он это несурово. И понял Ингварь, что речь молвил не пастырь Божий, а добрый человек, в утешение. Знает, что князь вернется ни с чем, вот и стелет соломы.
Однако ехать за горькой чашей все равно было нужно.
* * *
Божий мир в мае месяце пригож и сладостен. Солнце, Ингварев попутчик в дороге на запад, светило ласково, пели-посвистывали полевые птахи, свежий ветерок игрался гривой Василька, но от всей этой легкости на сердце делалось еще тяжелей. Лучше б небо сочилось слезами – тогда князь не чувствовал бы себя таким покинутым, было бы его истоме от природы сочувствие. «Радуйся, смейся, – мысленно говорил равнодушному свету всадник, – что тебе до меня? Своими прелестностями ты меня не обманешь. Жизнь моя грустна, и счастья мне не предписано, один лишь долг. За него и буду держаться…»
Терзания терзаниями, но взгляд по привычке внимательно озирал пашни, пастбища, когда попадались – деревеньки. Жилые места князь, правда, объезжал стороной. Не хотелось ему сейчас видеть людей, кивать на поклоны, отвечать на приветствия.
На своих землях всё было как тому следовало: что надо – посеяно и уже зеленилось всходами, что назначено под пар – отдыхало, стада щипали молодую сочную траву.
По ту сторону рубежа, на радомирщине, взгляд Ингваря хоть и остался цепким, но уже не по-хозяйски, а просто приметливо.
У Михаила Олеговича крестьяне жили по старинке: жито засевали напополам – одна часть поля трудилась, другая отдыхала. Это было нерачительно. Свиристельские с прошлого года перешли на трехполье. По совету умных людей князь велел треть угодий отвести под овес и гречиху. Ныне многие так делают. Земля не только силу восстанавливает, но и прибыль дает.
А вот коровы радомирские были тучней и сисястей свиристельских. Ингварь давно на них облизывался. Мечтал, когда заведется лишних полсотни гривен, купить у соседа быков для улучшения породы. Теперь, с вирой за Борислава, про это, конечно, нечего было и думать.
Хорошая у Михаила Олеговича была отчина. Почвы жирные, луга питательные, по черниговскому шляху купеческие караваны ходят. А завидней всего, что половцы далеко. Можно большой дружины не держать, денег зря не расходовать. Вот бы каким княжеством владеть – то-то развернулся бы…
От такого поворота мыслей вновь потянуло на пустые мечтания – как вышло б ладно, если б и Ижоту-Ирину получить, и Радомирщину унаследовать. Только душу себе растравил и впал в еще большее уныние.
Деревни здесь были населеннее и стояли чаще. А когда показался стольный город, Ингварь вовсе насупился.
Стены Радомира поднимались чуть не вдвое выше, чем свиристельские, и хоть были тоже бревенчатыми, но укреплены каменными башнями. Главное – зачем им, в тихом этом краю?
Посады широко и беспечно расползались во все стороны. Еще за пару верст от города Ингварь вынул из мешка красное платье, переоделся и в ворота въехал нарядным, гордо подбоченясь, однако прохожие глядели на одинокого всадника в алом княжеском корзне без любопытства. Видали здесь гостей и пышнее.
Подворье у Михаила Олеговича было просторное, для чистоты посыпанное белым речным песком. Службы – каждая, как в Свиристеле княжий терем, а уж главный дом – словно царский дворец с картинки из книги, которой больше нет.
У конюшни Ингварь передал Василька слугам – сытым, мордатым, добротно одетым. Сделал вид, что не замечает, как они с ухмылкой, перешептываясь, поглядывают на крутящего башкой буланого – тому одним глазом было трудно высмотреть, как тут и что.
Спросил:
– Из князей кто гостит?
– Никого с пасхи не было, – ответил челядинец, не прибавив ни «княже», ни даже «господин».
Была у Ингваря робкая, трусливая надежда: если в Радомире окажется кто чужой, разговор о сватовстве будет не с руки, придется отложить на другой раз. А теперь деваться некуда…
– Веди к Михаилу Олеговичу. У меня до него дело.
– Нету князя. Поехал за посад, медуши смотреть. Княгиня у себя на половине. Желаешь к ней?
– Нет, – быстро ответил Ингварь. – Веди в горницу к князю. Подожду.
В Радомире его важной птицей не считали, сильно не церемонничали. Другой слуга, комнатный, одетый понарядней гостя, отвел его в залу и оставил там одного, даже пива с дороги не поднес.
Ингварь сел на резную скамью, рядом пристроил зеркало, с тоской посмотрел на узорчатые, расписанные зверями и цветами стены. Хоть бы Михаил подольше не возвращался.
В помещении от овчины, в которую был обернут сватовской дар, понесло кислятиной. Ингварь смутился. Развернул зеркало, шкуру ногой запихнул под лавку. Снова сел в приличной недвижности, чинно положив руки на колени. Под тесной собольей шапкой волосы начинали мокнуть от пота. Хоть князю в отсутствии равного по званию быть простоголовым невместно, пока снял. Все равно ведь нет никого.
Но через некое время дверь приотворилась. Кто-то подглядывал снаружи в щелку. И не один человек. Донеслось шушуканье – кажется, женское. Ингварь схватился было за шапку, но шепот утих, створка прикрылась.
Прошло, может, еще с четверть часа.
Вдруг дверь качнулась. В проеме стояла девка-служанка в широком, тонкого лазоревого сукна сарафане, с парчовой повязкой в обхват лба. Первое что сделала – приложила палец к губам. Другой рукой поманила за собой. И отступила в полумрак, исчезла.
От удивительного этого видения Ингварь будто оцепенел. Послушно поднялся, пошел из залы. На полпути к двери спохватился, что зеркало осталось на скамье. Вернулся, взял под мышку. Мало ли что, вещь ценная. А про шапку позабыл.
Ознакомительная версия.
