с ней в разговоры, сбывала молчанием, отправляла как служанку. Верханцева тем больше тревожилась, что предчувствовала, что Бета что-то планировала, скрывая от неё.
Однажды она выехала из усадьбы будто бы на прогулку, не желая её брать с собой. Её не было допоздна. Беспокойная Зоня побежала по её каморкам и встревожилась ещё больше, увидев, что шкатулки от драгоценностей были открыты и пусты.
Она не вернулась на ночь, на следующий день её напрасно ожидали. Она сбежала одна, потому что никого к себе не подпускала. Ища следы, Зоня узнала, что драгоценности были заложены у еврея в городе, а из челяди исчезло вместе с монашкой несколько человек.
Других следов вдова не нашла. Поэтому она очень беспокоилась; не от оттого, что лишилась Беты, но оттого, что без неё справиться не могла, а догадаться было легко, что та предпримет освобождение Павла. Тем больше она могла его этим задобрить, что Верханцевой было не на руку.
Действительно, в голову смелой и пылкой женщины пришла мысль осободить Павла. За деньги она подобрала себе людей, которые должны были ей помочь в этом деле. До Серадзя она добралась без препятствий. Там, когда осмотрела замок, стражей, напрасно испоробовав подкуп, намучившись в течение нескольких дней напрасными стараниями, наконец должна была остановиться на том, чтобы переодетой в мужскую одежду пробраться в замок.
Епископа там так не охраняли, чтобы доступ людей был запрещён. Бета подкупила сторожей, её пропустили…
Какой её там встретил приём, она не говорила никому. За дверью слышали повышенные голоса, спор и гнев. После получаса, проведённого в комнате, Бета вышла с покрасневшим лицом, со злыми глазами, и на следующее утро уехала прочь из Серадзя.
Когда она вернулась обратно в Краков, нашла уже свои комнаты занятыми, а всё, что там бросила, – в руках Зони, которая сама в её жилище хозяйничала.
Та должна была тут же идти прочь, произошла крикливая ссора. Она запретила Зони показываться ей.
Монашка, едва вернувшись, немедля начала бегать и крутиться, собирая приятелей епископа, советуясь с ними. Посылала Вита и приказывала ему, точно имела над ним власть.
Верханцева, заметив это, должна была покориться перед своей страшной противницей, умолять её и покорно служить.
Что имела в сердце? Кто знал?
С того времени, как Топорчики схватили епископа Павла, прошёл месяц. Стены Серадского замка ещё охраняли узника, но тот с каждым днём становился смелее. Дела его противников были плохи.
У ксендза Павла в Кракове и его епархии среди тех, что видели его жизнь, были неприятели, те оправдывали и хвалили Топорчиков и князя; но в других землях, подальше от столицы не очень верили в то, что рассказывали о епископе; считали это клеветой. А покушение на духовное лицо вызывало возмущение и ужас!
Все епископы встали на сторону заключённого, а архиепископ Янаш Гнезненский по должности должен был объявить интердикт на весь край, подвластный ему и князю Болеславу.
Не помогли оправдания и просьбы, когда Болеслав всё сваливал на Топорчков.
Одного дня перед самой Пасхой вдруг закрылись все костёлы, затихли колокола, духовенство закрылось в домах, а капелланы князя и княгини с ужасом и слезами объявили, что даже тихой мессы в часовне читать им будет нельзя.
Кинга, поражённая этой страшной новостью, как молнией, упала, плача, на землю.
Такой интердикт, объявленный на всю страну, был в действительности страшной вещью. Церковь отступила от народа, ни в час смерти, ни при рождении, ни на свадьбе не желая быть посредником между человеком и Богом.
Умирали без отпущения грехов, хоронили их без молитв, на пустырях, потому что костёл закрывал освящённую землю кладбища. Не крестили детей, не заключали браков, не подпускали к святыням. Они были заперты.
Во времена такой горячей веры и набожности интердикт был несказанно суровой карой, наисуровейшей, которую какой-либо жертвой нужно было стараться снять с плеч. Сказать по правде, иногда случалось, что более послушные капелланы за закрытыми дверями совершали тайные мессы для маленького кружка, но таких преследовали суровые церковные наказания.
Болеслав при первой вести об интердикте, воскликнул, умоляя о мире.
Хотя о том не говорили в Серадзе епископу Павлу, когда однажды он не услышал костёльных колоколов, легко понял, что за него заступились.
Он пребывал в уверенности, что было так.
Узник сделал физиономию победителя. В этот день он сказал гордо охмистру Лешека, который хорошо с ним обходился:
– Хей! Хей! Не долго вы тут, по-видимому, меня будете стеречь. Мне видится, у меня был такой сон, что вы просить меня будете, чтобы я вас отпустил, и заплатите мне за то, чтобы я отсюда вышел.
Но помни, Вирута, что если бы даже я помирился с ними, от мести ради неё не откажусь. Вспомните вы епископа Павла, не ты, что слуга, но пан твой и Краковское княжество! Этим я не прощу!
Месяц заключения, потому что столько оно уже продолжалось, обособление от людей, перемена жизни, предоставление самому себе немного влияли на дерзкого человека. Он стал серьёзным, более суровым, меньше заботился об удовольствии и комфорте.
Давали ему еды и напитков предостаточно, зная, что их любил, часто того и другого он почти не касался. В течение четырёх недель он постарел больше, чем в течение нескольких предыдущих лет. Часто целыми днями он думал, сидя у своего окна и гляда на луга у Варты, опираясь на руки.
Из прежней гордости он ничего не утратил, может, её ещё прибавилось у него, но гнев и вспыльчивость укрощал и подавлял. Это насилие, совершённое над ним, унижение, какое испытал, сжимали его душу, научили лучше обдумывать средства для достижения своих целей.
Он уже был уверен в скором своём освобождении, когда одного дня объявили ему о прибытии двоих священников из Кракова. Он нагло усмехнулся. Были это пробощ Дзержикрай, которого епископ не любил, потому что тот принадлежал к замковым любимцам, и Вальтер, краковский каноник, друг Павла и ксендза Шчепана.
Ксендз Дзержикрай, как и епископ, происходил из старинной семьи краковских землевладельцев. Более могущественные дома в то время охотно предназначали своих сыновей к духовному сословию, которое вело к власти и давало значение при дворе, равное рыцарскому или ещё больше. Епископы ни на шаг не уступали князьям, церковь представляла настоящее status in statu (государство в государстве) и даже была status supra statum (государство над государством), возвышающейся над всякой светской властью, стоящее на страже Божьих прав, прав, высших, чем государство.
Таким образом, шли землевладельцы в капелланы, в надежде получить те
