Ян с принуждением пробормотал комплимент.
— Только не смотрите, голубчик, на мои работы, — сказал живописец, закрывая их; — вы были в Италии, а я домашний пачкун. И пишу только одни портреты.
— Я видел ваши работы, милостивый государь, — промолвил Ян, — и нашел их преисполненными, преисполненными… — запнулся наш художник, но все-таки кончил, — преисполненными таланта и легкости.
— Так себе мазня! — ответил как бы скромничая Мручке-вич. — Э! Это хорошо для тех, с кого я пишу; по это портреты по пять, по десять червонцев, а ваши по сто, говорят.
— Я не пишу портретов.
— О! О! Знают соседи, кто как сидит; а каштелянша?
— Один только и то напросилась, — вступился Тит.
— Но стоит моих десяти!
— Вы его не видели.
— Я говорю о существенном, насчет монеты.
— И это не так, — перебил Тит, — люди слишком хватили через край. Проданы были две другие картины…
— Да пишите себе, пишите, пожалуйста, тем лучше! — вскричал порывисто Мручкевич. — Не отбиваю, не мешаю, не завидую. Я не вожусь с большими панами. Высоки пороги на мои ноги… К тому же там иногда надо уходить и не через двери, когда кто прижмет.
Это был явный намек на приключение Яна; действительно, молва гласила, что каштелян застал художника с женой и заставил его выпрыгнуть в окно. Тит, который очень заботился, чтобы Ян сразу не потерял желания продолжать начатое дело, перебил с показной веселой усмешкой:
— Ха! Ха! К чему эти намеки!..
Ян нахмурился, молчал.
— Между коллегами можно без церемоний, — сказал Мручкевич. — Но правда это?
— Цена портрета? — подхватил Тит — о! Преувеличена, преувеличена. А что касается других обстоятельств, так тех совсем не знаете — догадки! Догадки!
— И дикие сплетни, в которых нет смысла на копейку, — добавил Ян.
— Ха! Ха! Тогда догадываюсь, что-то другое экстренное должно было заставить! — И начал хохотать Мручкевич, посматривая злобно-иронически на Яна своими серыми глазками.
— Нет, это было просто стечение обстоятельств, — закончил потерявший терпение Тит.
— Э! Ведь это тысяча сплетней, тысяча глупых слухов ходит, — прибавил по-видимому добродушно Мручкевич. — Кто бы в это поверил! Мало ли что говорят! Вот и так, например, что коллега сын какого-то крестьянина на Жмуди.
— Это такая же правда, — живо ответил Мамонич, не давая времени раскрыть рот Яну, — как то, что говорят про вас, знаете? Что вы сын выкреста. Ну! Кто бы этому поверил?
Мручкевич вспыхнул, но сейчас же опомнился:
— Тьфу! Плюнуть на эти глупости. Будем друзьями! — сказал он, подавая руку Яну. — А в случае необходимости — поручаю себя вашим заботам, — добавил он хитро. — У вас может быть много работы, можете нуждаться в помощи, может у вас что-нибудь ненужного найдется, пусть тогда достанется мне. Пожалуйста, я не презираю никакой работы, что Бог даст. Лишь бы жить.
Это был опять намек, который дал понять Мамоничу, что уже было известно, как Ян нуждается, но не находит работы.
Ян ошеломленный, страдающий хотел уже уйти, но Мамонич со смехом сказал:
— Что-то в этом роде даже нас и привело сюда. Нам обещан один большой заказ и как раз мы подумали о коллеге. Но об этом еще молчок, так как мы не договорились окончательно.
Он произнес это как бы скрывая, тихим голосом и с таким убеждением, что Мручкевич, всматриваясь по очереди в обоих, почти поверил и немного смутился, сообразив, что был недостаточно вежлив.
— Этим я тебе обязан, дорогой Мамонич! Милейший Мамонич! Дай же поблагодарю тебя! А ну? Верно? Есть работа? В чем же дело?
— Сегодня ничего не узнаешь.
— Только чтоб вы не сговорились с Перли!
Перли и Мручкевич жили в показной дружбе, но ненавидели друг друга искренно.
— У тебя зуб против Перли? — спросил Тит.
— У меня? О, нет! Боже сохрани! Боже сохрани! Это мой друг… Я его уважаю. Но что поделаешь? У человека жена, дети, своя рубашка ближе к телу.
Как раз в этот момент словно в доказательство показалась растрепанная голова старой в прыщах бабы, на которой Мручкевич женился по расчету (у нее были небольшие деньги) и жил у нее в подчинении, дрожа.
За платье хозяйки держался мальчонка, вымазанный маслом, доедая кусок намазанного им хлеба. Барыня была значительно старше мужа и могла великолепно служить типом ведьмы в Макбете. Ее красные глаза всматривались с любопытством в гостей. Разговор между тем продолжался.
— Перли живет недурно, а я прозябаю, — говорил Мручкевич. — Я его уважаю, но — между нами — он испортил руку на рядовых больших картинах для церквей и костелов. Я всегда занимаюсь более тонкой работой.
Ян не смог удержаться от улыбки; к счастью, Мручкевич не заметил ее, так как в этот момент был весь поглощен собой.
— Вот, если угодно, посмотрите мои работы, — промолвил он, — что скажете?
И повел их к полотнам, где были собраны самые разнообразные лица. Каждый представитель фабрики пана Мручкевича был только бледным и бессмысленным отражением общих типов, неблагородных и прозаических.
Одно или два лица были более красивы. Фон, аксессуары как будто в более смелой трактовке, но исполненные наспех и без знания предмета, без студирования, по практике, представляли смесь света и теней, смесь ужасную. Ничего с натуры, никакой мысли, никакого труда не было видно. Резкие густые тени, грязные и размазанные исправлениями полутени, вымазанные и тонкие светлые места, словом, это были работы без всякой ценности, самые дюжинные. Надо было насильно хвалить; к счастью, нашлась одна голова, написанная не так уже отвратительно, и Ян по поводу ее решился высказать несколько похвальных слов, которые подхватил Мамонич. Художник, довольный, сверкнул глазками.
После осмотра картин пришлось представиться многоуважаемой госпоже Мручкевич в ее пандемониуме (не знаю, как иначе назвать эту комнату). Они попали как раз в момент разбора грязного белья и должны были перешагнуть через кучу рубах и простынь, лежавшую у самых дверей. Другие части туалета лежали дальше в живописном беспорядке. Барыня встретила их, отталкивая назад полуголых детей и вытирая ладонью нос, который забыла вероятно вытереть во время работы, а теперь он ей убедительно напомнил о себе. Гордость, свойственная женщинам, привыкшим властвовать дома и мало появляться вне его, сознающим, что они богаче и имеют больше, чем муж, значения и потому проявляющим по отношению к остальным людям важность и тон, приобретенные в повседневной жизни, рисовалась на ее красном лице. Она поздоровалась с гостями, представленными ей художником, довольно холодно, заметив, что они не торопились поцеловать ее ручки и не очень низко поклонились, хотя она была урожденная Дубинская!
— Милочка! Пан Ян Ругпиутис приносит тебе свое почтение! — сказал Мручкевич.
— Привет!.. — кивнула она головой.
К счастью для гостей, хозяйские занятия госпожи Мручкевич, урожденной Дубинской, послужили предлогом вскоре уйти.
— Ян! Не говори ни слова, не гримасничай, так как я уверен, что на нас смотрят, — быстро проговорил Мамонич. — Когда отойдем подальше, скажешь мне, что думаешь.
Итак, пошли молча; наконец, на Немецкой улице Ян промолвил:
— Зачем ты меня туда повел? Если из любопытства, то каюсь, не любопытно! А к чему мне может пригодиться знакомство с пачкуном как Мручкевич, который понятия не имеет об искусстве?
— Послушай-ка Ян, здесь вопрос не в искусстве. Мручкевич никогда не пишет картины, так как даже руки не умеет нарисовать. Если с ним ближе познакомишься, может указать тебе работу, которую до сих пор (хотя ненавидит его) Перли дает ему. Понятно, что не даром. Мручкевич ловок, злобен и хитер, как змей, всюду проберется и все знает. Если бы даже ни на что больше не пригодился, надо его навсегда исключить из числа врагов, уже и это много значит. Это знакомство может оказаться для тебя небесполезным. Но берегись, и лиса не может быть хитрее и злобнее Мручкевича с его глупостью. Надо его приласкать и усыпить.
Ян вздохнул.
— Как мы унижаемся! — сказал он.
— Свет, жизнь, — возразил Мамонич, — часто принуждает нас еще и к худшему! Что ж поделать!
Пока два друга идут дальше, в мастерской Мручкевича все вверх ногами. Муж и жена стоят друг против друга и рассуждают. Она держит часть костюма, которую не принято называть, он мальшток и кисть.
— Да, что их сюда привело? — спрашивает урожденная Дубинская. — Ведь не простое же любопытство и не твоя работа, так как, по правде сказать, ты рисуешь ужасно.
— Милочка!
— Все говорят, да и у меня есть глаза.
— Но говорят из зависти.
— Но я и сама вижу, что это ни на что не похоже.
— Но ведь ты, милочка, не знаешь!
— Посмотрите-ка на него! Я не знаю? А? — спросила урожденная Дубинская.
Муж поджал хвост и живо стал раскуривать трубку.
