— Но ведь ты, милочка, не знаешь!
— Посмотрите-ка на него! Я не знаю? А? — спросила урожденная Дубинская.
Муж поджал хвост и живо стал раскуривать трубку.
— А заметил асан (асан говорилось в минуту неудовольствия), какая барская осанка у этого хамского сына?
— Разве гайдукская.
— Или Мамонич! Тертый калач!
— О! Знаем и не поддадимся.
— Сквозь зубы скупо хвалил.
— Это зависть, милочка!
— Надо, чтоб ты все-таки сделал ответный визит.
— А как же, из одного уж любопытства, немедля же, завтра пойду.
— Да! да! Дурень! Сейчас и завтра! Какого черта будешь торопиться? Подумают, что мы их считаем чем-то выдающимся! А то голытьба! У сороки из-под хвоста! Отовсюду гонят, работы нет. Так и гляди пришли к тебе за помощью! Ведь Мамонич знает, как ты рекомендуешь Перли.
— Ведь и Перли скупец; если б что случилось, Ругпиутис лучше меня бы подмазал.
— Оставь-ка, асан! Не задавайся! Старые знакомые, это старые знакомые, а новое сито, так черт еще знает, какое оно, — добавила урожденная Дубинская. — Надо хитро, мудро. Оставь их в покое.
— Конечно, милочка, посмотрим. Ты знаешь, что я всегда слушаюсь твоих советов.
— Да! Да! Потому, что боишься!
— Милочка, что нет, так нет, но я тебя ценю и люблю.
— Да! Брось! Ценю! Ценю! Или люблю! Знаю я это. Она покачала головой.
Мручкевич, стараясь изменить тему разговора, сказал:
— А все-таки портрет Фафулы очень хвалил.
— Тэ! — бросила жена сквозь зубы.
— И говорил, что у меня сила! А сила это большое дело. Таки должен был сознаться, что имею силу. Поклянусь, что у него ее не хватает!
— Ой! Правда, есть у тебя сила, слабенький! — ворчала жена, пожимая плечами.
— А как я ему наговорил колкостей, милочка! Он бледнел и краснел, как барышня.
— А чего ради! Без всякой нужды.
— Но, но! Уже и так у меня на него зуб, что поздно надумал знакомиться со мной.
— Захотел! Я бы предпочла, чтоб совсем не пришел. Еще, наверно, приведет мне сюда свою дамузельку.
— А, конечно! Разве он не знает, кто ты, милочка? Для его жены большая честь, если у нее будешь!
— Только не первая. Пусть знает, что Дубинская, не какая-то там внучка купчихи! Дубинские городскими головами бывали и в думе заседали, я от Мелеской родилась. А это прощелыги от Им-баров на худой конец, по матери, а черт знает от кого по отцу. Подумавши, могу и не быть у них.
— Конечно.
— А если это правда, что он крестьянин?
— Э, милочка! Старые предрассудки.
— Асан глуп, как сапог! Коли так, у асана и Дубинские предрассудки? Хм? Откуда ты этого набрался? Хм? Это так как вчера, когда ты хотел мне доказать, что поститься по пятницам предрассудок. У асана что-то неладно в голове; не мешало бы посадить каяться. Ты мне поговори только об этом, фармазон! Ей Богу, палкой прогоню эти мысли.
Мручкевич пожал плечами и вернулся к портрету.
Перли жил на Немецкой улице, но раньше чем войдем к нему с двумя приятелями, которые вовсе не торопятся, скажем слово о нем и его происхождении. Сын итальянца, жалкого красильщика, которого какой-то барин привез из-за границы, женившегося и поселившегося в Вильно, Перли имел только иностранную фамилию. Отец его ничего не отложив, наконец, перешел в мир иной с отчаяния, тоскуя по более теплой родине. Станислав Перли самоучкой стал живописцем. Их было трое: два брата и сестра. Второй брат, которого не очень охотно признавал живописец, имел каретную мастерскую, сестра вышла замуж за богатого кузнеца. Перли, как и многим другим, которым кажется, что выбились выше родни, было их стыдно. Но он часто нуждался; поэтому не порвал с родственниками, бывал тайком, в случае крайней необходимости одалживал у них денег, однако никогда о них не упоминал, а услышав о них, делал вид, что их не знает. Мручкевич и другие, зная, что этим больше всего ему досадят, часто вспоминали ему о брате и сестре как бы случайно:
— Пани Федер, кузнечиха, как сегодня нарядилась в костел! Скажи-ка, верно, что это твоя родная сестра?
— Перли экипажник, прекрасную карету приготовил для воеводы. Это не из вашей родни этот Перли?
Или: — Что это за Перли, который делает экипажи? — Или: — Федер кузнец всюду рассказывает, что женат на твоей сестре.
Перли заминал разговор, но, глупый, потел и краснел, как будто в том, что кто-нибудь работает иначе, чем другой, хотя бы занимался самым простым ремеслом, было нечто предосудительное! Если бы он обладал разумной решительностью сказать сразу: "Это мой брат, это моя сестра!" — все насмешки должны были бы прекратиться. Но Перли, выучившись собственным хитроумием немного живописи, считал себя очень важным лицом. Что сам себе был всем обязан, этим он мог по справедливости гордиться. Когда отец пьянствовал, а мать ему помогала, сам он еще мальчиком ходил к Батрани растирать краски и кое-чему выучился у него, а потом у других. Нахватав основные сведения, узнав, ка-к учатся рисованию, как пишут красками, начал пробовать, искать, пачкать, портить полотно, писать вывески, и в результате труда и ловкости, достиг некоторого мастерства, слабого, но манерного и претенциозного рисунка. Громко хвастал тем, что был учеником Батрани, и называл также и других мнимых учителей с большой уверенностью, боясь как огня прозвища самоучки, которым его награждали втихомолку. Перли все умение основывал на материальных условиях искусства, да и эти понимал не вполне. Для него мысль как бы не существовала в картине, о ней он вовсе не заботился; картина — это фигуры, немного полотна, красок, масла и ручной работы. Больше в ней ничего не видел. "Так пишут людей, головы, так пишут небо, так складки, так заканчивают, так устанавливают и т. п." говорил он себе и тем ограничивался.
Высшие сферы искусства, его понятие само в себе, понятие о живописи, как языке для выражения мысли, были ему совершенно недоступны.
Перли был хитроумен; это было его достоинством и лучшим определением его таланта; но хитроумия не всегда хватает.
Но этим путем он достигал всего, чего ему не хватало. Никто восторженнее его не говорил об искусстве и не ставил его выше, хотя в душе он сам не верил тому, что говорил, не понимая даже, почему так ценят искусство, когда это только простое ремесло. Этот вопрос, который он не раз сам себе молча ставил, обозначал в точности, чем он был сам: ремесленником, больше ничего. Трудом и хитроумием Перли выработал свой собственный колорит, какой-то кирпичный, неверный даже условно, так как в тенях он делался холодным и черным, выработал свой неестественный рисунок, будто бы имитирующий стиль и благодаря этому прекрасно играл роль художника. Пренебрегши портретами, в которых нужна естественность, а приобрести ее он не мог, принялся за престольные образа и картины, преподносимые жертвователями; сначала они были ужасны, но постепенно достигли посредственности, не будучи в состоянии никогда переступить ее. Для толпы он писал сносно. В его картинах не было, правда, ни йоты духовности, но они не поражали на первый взгляд очевидным безобразием или кричащими ошибками.
Он был настолько хитроумен, что не крал с гравюр целые фигуры и группы; крал потихоньку кусочками, там руку, тут ногу, в другом месте голову или целую фигуру, но уже измененную до неузнаваемости. Так создавал он свои картины; натура была ему нужна, но советоваться с нею никогда ему даже в голову не приходило. В беседах с художниками был настолько ловок, что всегда от них что-нибудь узнавал, прикидываясь знатоком. Он тайком пользовался этими собранными сведениями, и никто даже не догадывался, что его обобрали.
Перли делал много, легко и дешево. Что лучше всего ему давалось в своих работах, так это умение избегать трудностей. Закрыть технически трудную часть аксессуарами, спрятать руку, показать то, что умел написать лучше всего, — это он умел очень ловко. Его освещение было мягкое, разлитое, контуры терялись, тени были очень твердые и черные. Несмотря на это в них была какая-то кажущаяся гармония, не делавшая их отвратительными при первом взгляде.
Только при подробном разборе убеждались в недостатках и открывали, что под этой шелухой не было никакой мысли, экспрессии, понимания. Несколько заученных условных типов, несколько выражений лица служили ему для всего. Из неудачной Божьей Матери Скорбящей очень легко делал святую Магдалину, из св. Петра — св. Станислава, не понимая, какая громадная разница между соответствующими им типами. Для него все заключалось в опущенных или устремленных вверх глазах, раскрытых устах и двух слезинках, которые он умел изображать (хотя они обыкновенно скатывались по выпуклым, а не вогнутым частям лица, чего не замечал Перли вовсе, лишь бы нарисовать слезы).
Перли имел достаточно известности и заказов. Ловкость и здесь ему пригодилась: льстец вежливый, но холодный, никого не любящий, ни к кому не привязывающийся, он всюду пробирался и получал работу настойчивостью или ловкостью. Расчеты внимательно наблюдал, а когда бывали задержки, не стеснялся мучить, надоедать, преследовать, пока не получал свое. Внешность Перли соответствовала его характеру: худой, бледный, гибкий, с небольшой головой на жилистой шее, с бледными глазами и косыми взглядами, почти безбородый, так как на лице волосы почти не росли, с узким синеватым ртом. Громадные белые уши обезображивали эту голову. Мручкевич втихомолку называл его Длинноухим самоучкой; но при встрече они сердечно обнимались. Перли был довольно болтлив и в разговоре использовал самые странные слова, очень звучные, громкие, которые так соразмерял применительно к собеседникам, что всегда пускал пыль в глаза и создавал о себе выгодное мнение. Он нарочно употреблял самые непонятные слова в разговоре и очень ловко подбирал их; тех, кто стоял ниже по развитию, он засыпал изысканными выражениями, оглушал, ослеплял, угнетал. С людьми своей профессии не скупился на звучные выражения, на самые изысканные обороты речи, и вытаскивал на свет божий старые технические термины, но уже из другого ящика. Словом, это был недюжинный актер.
