Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

И под этот аккомпанемент он отбыл из Рима принимать восточное командование. Ничто не могло лучше напомнить Крассу о той цене, которую он уплатил за него. Самая большая его прежняя драгоценность, его престиж, разлетелся вдребезги. Нечего удивляться тому, что во время своего консульства он явно нервничал. Тем не менее это не было свидетельством, как намекали его враги, старческой слабости и утраты прежней хватки. В «гроссбухе» разума Красса цены и затраты находились, как и прежде, в циничном балансе. Лишь ни с чем не сравнимая добыча могла заставить его пожертвовать своим кредитом в Республике. Сама по себе Сирия едва ли могла послужить достойной компенсацией. В обмен на свое доброе имя Красе хотел получить никак не меньше чем богатства всего мира.

В былые времена он часто осмеивал подобные фантазии. Его горчайший соперник во время своего третьего и наиболее велеречивого триумфа вез за собой огромную повозку с изображением всего мира. Тем не менее Помпеи Великий был слишком нервным для роли Александра, слишком почтительным к обычаям города, чтобы отдаться ей всем сердцем. Понимавший это Красе, утверждавшийся тем самым в своем презрении к бахвальству и самонадеянности Помпея, прежде не ощущал потребности играть роль завоевателя мира. Однако ее вдруг взялся исполнять Цезарь, за короткие два года сумевший накопить богатства под стать помпеевым. Холодный и расчетливый Красе немедленно понял, каковы могут быть последствия. И к поездке в Равенну, заключению соглашения с Помпеем и Цезарем, началу брутальной избирательной кампании его подталкивали жадность и страх, буйная алчность и боязнь остаться в стороне от дел. Проблемы, порождаемые новым порядком, он видел, быть может, куда более отчетливо, чем его сообщники по преступлению. Нескольким удачникам — возможно, двоим, но Красе надеялся, что троим, — доставалась власть, настолько превышающая возможности остальных сограждан, что сам Рим должен был целиком погрузиться в их тень. В конце концов если Республика владеет миром, то для людей, которые осмелятся захватить власть над ней и по собственной воле распоряжаться ее ресурсами, не может быть никаких пределов — кроме неба, конечно, — но никак не ниже.

Весной 54 года до Р.Х. Красе прибыл в свою новую провинцию и направился к ее восточной границе. За рекой Евфрат великий торговый тракт уходил в просторы пустыни и терялся в дымке у горизонта. Но Красе знал, куда ведет эта дорога. Вглядываясь в диск восходящего солнца, в своих фантазиях он угадывал ароматы специй, блеск оникса, сердолика и жемчуга. О сказочных богатствах Востока рассказывали многое. Говорили, что посреди Персии высится гора чистого золота; что в Индии целая страна огорожена «стеной из слоновой кости»;[201] и что в Китае, стране серов, шелковые ткани ткут создания, всего в два раза превышающие ростом жуков. Конечно, ни один разумный человек не мог поверить столь сладостным басням, однако тот факт, что они передавались из уст в уста, свидетельствовал о несомненной и ослепительной истине: овладевший Востоком проконсул сделается неизмеримо богатым. Нечего удивляться тому, что Красе обращал свой взгляд к востоку и погружался в мечты.

Конечно, если ему предстоит донести нормы и обычаи римского народа до берегов Внешнего Океана, тогда сперва придется разделаться с теми варварами, которые находятся возле его порога. Сразу за Евфратом начиналось Парфянское царство. О нем известно было немногое, и сведения практически ограничивались тем, что жители его — подобно всем людям Востока, — изнежены и коварны. Лукулл и Помпеи заключали с ними мирные договоры — однако Красе не имел ни малейшего желания уважать столь несущественную подробность. Летом 54 года он переправился через Евфрат и захватил несколько приграничных городов. Парфяне с негодованием потребовали, чтобы он убирался восвояси. Красе отказался сделать это. Спровоцировав войну, он мог выжидать. Первый год его наместничества прошел в доходных грабежах. Иерусалимский храм наряду со множеством прочих храмов был разграблен дочиста. «Дни протекали над весами».[202] Благодаря доскональному учету, Красе сумел набрать армию, воистину достойную его амбиций: семь легионов, четыре тысячи легкой пехоты, столько же всадников. Среди кавалеристов — экзотическая подробность — тысяча галлов. Ими командовал Публий, младший сын Красса, с успехом служивший под командованием Цезаря и теперь мечтавший отличиться уже под руководством отца. Все было готово. И весной 53 года Красе вместе со своим войском вновь переправился через Евфрат. Начиналось великое приключение.

Поначалу пустыня как бы осмеивала масштаб предпринятых Крассом приготовлений. На востоке перед его войском только дрожал от жары воздух на горизонте. Потом, наконец, авангард наткнулся на отпечатки копыт, следы крупного конного войска. Сворачивая с дороги, следы терялись в пустыне. Красе решил идти по ним. И вскоре легионы оказались на унылой равнине, где не было ни ручья, ни куста, ни былинки, только одни бесконечные пески открывались взгляду. Римляне дрогнули. Способнейший из помощников Красса, квестор по имени Кассий Лонгин, уговаривал своего полководца повернуть назад, однако Красе, мастерски владевший искусством отступления на политической арене, не желал слушать ни о чем подобном. Легионы шли вперед. А потом пришла весть, на которую и рассчитывал Красе. Парфяне были рядом — не конный отряд, а целая армия. Стремясь не упустить врага, Красе приказал своим легионам наступать. Теперь они находились посреди раскаленной песчаной пустыни. Впереди показались пропыленные всадники в каких-то малахаях. Легионеры сомкнули щиты. И тогда парфяне сбросили свои плащи, явив укрытые ими сверкающие доспехи, в которые были одеты даже лошади. В то же самое мгновение вся равнина взорвалась барабанным боем и звоном колоколов, грохотом «подобным рыку диких и хищных зверей, казавшимся слуху подобием удара грома».[203] Для слуха римлян грохот этот казался не имеющим ничего общего с человеком, — галлюцинацией, рожденной пляской жары. От прокатывавшихся над раскаленной пустыней звуков мороз пробегал по коже.

И весь тот долгий день стал подобием скверного сна. Парфяне уклонялись от всякой попытки завязать сражение и каждый раз исчезали за дюнами, однако, ударяясь в бегство, пускали снабженные стальными наконечниками стрелы в малоподвижные ряды потных и мучимых жаждой легионеров. Когда Публий повел своих галлов в погоню, их окружила и уничтожила тяжелая конница парфян. Самому Публию отрубили голову, и парфянский всадник, подняв ее на копье, проскакал мимо римских шеренг, осыпая насмешкам и оскорблениями легионеров и самого Красса. Теперь легионы оказались в окружении. Весь день парфяне осыпали их дождем смертоносных стрел, и весь день легионы героически держали оборону. С наступлением благословенной ночи потрепанные остатки великой экспедиции Красса начали отступать по собственным следам в Карры, город, ближайший к месту событий, оттуда под изобретательным руководством Кассия кое-кому из уцелевших удалось перейти римскую границу. За спиной их на поле боя осталось двадцать тысяч убитых и еще десять тысяч пленных соотечественников. Потеряны были семь орлов.[204] Столь катастрофического поражения римская армия не знала со времени Канн.

Красса, ошеломленного полной гибелью всех надежд, парфяне заманили на переговоры. Человек, обманувший столь многих, закончил свою жизнь в ловушке. Его зарубили в стычке. Смерть избавила Красса от унизительного испытания. По недоразумению оставшиеся без главной добычи парфяне заставили одного из пленников исполнить роль Красса. В женской одежде, в сопровождении ликторов, чьи прутья были украшены денежными мешками, а топоры — головами легионеров, во главе толпы издевающихся проституток, его провели, разыгрывая жестокую пародию на триумф. Парфяне явно знали о военных традициях римлян больше, чем тем было известно о них самих.

Тем временем голову настоящего Красса доставили ко двору парфянского царя. Она прибыла в тот самый миг, когда прославленный актер Ясон из Тралла исполнял сцену из великой трагедии Еврипида Вакханки. Благодаря мрачному совпадению в пьесе этой присутствует отрубленная голова. И Ясон, наделенный сообразительностью истинного профессионала, схватив кровавый трофей, сымпровизировал уместный в данном случае монолог. Неудивительно, что зрелище головы Красса в качестве «реквизита» в его собственной трагедии имело колоссальный успех.

Трудно придумать более логичный конец для человека, метившего так высоко и павшего столь низко.

Видимо, так ссудили небеса.

Римляне свято верили в то, что являются самым высоконравственным народом на свете. Иначе чем еще можно объяснить величину их империи? И все же они превосходно знали, что величие Республики сопряжено с некоторыми опасностями и нарушение правил чревато гневом богов. Отсюда исходило стремление римлян отвести от себя всякие обвинения в развязывании войны, и настоять на том, что свою империю они обрели исключительно в порядке самозащиты. Народы, по которым прокатился стальной каток легионов, могли считать подобное утверждение смешным, однако римляне зачастую искренне верили в него. Затеянная Крассом война с Парфией встретила в самом Риме жесткую оппозицию. Всем было известно, что ей не может быть никакого оправдания, что она затеяна из одной только алчности. Пропитанные римской кровью пески Карр доказали, что богам тоже было это известно.