— Гордецы беспечные! — заметил Кий, выслушав донесение. — Они строя не ведают, навалятся всей своей силой, подобно гуннам. Что ж, нам не впервой. Га?
Собрались в шатре у Кия на великий совет братья князя Щек и Хорив, бояре Воислав и Горазд, а также князь северян Вовкобий и князь росичей Усан, оба со своими боярами. Собрались там же все тысяцкие и воеводы. Совещались не слишком долго и порешили вот что.
Усан проведет свои конные дружины знакомыми ярами наперерез обрам, затеет сечу и тут же начнет отходить, приманивая недруга сюда, к полю. Здесь же, на поле, под бело-синим стягом Кия встанут дружины полянские, как уже стояли супротив ромеев и славинов с гуннами: головная сила да два крыла. В голове быть первой полянской тысяче и гридням под началом самого князя. Их подопрет Горазд с тремя тысячами пеших воев. Щек с дружинами старшими и молодшими встанет на правом крыле, Хорив с дружинами — не левом, чтобы обоим сомкнуться, когда обры увязнут в голове. И еще в ярах — до часу — упрячется запасная сила: Воислав с полянскими конными ратниками и Вовкобий со всеми своими северянами. Ежели обры дрогнут и попятятся, запасная та сила выйдет из яров и отрежет им путь. А коли ничья верха не возьмет, то та же сила по знаку Кия (три стрелы горящие в небо) выйдет и нанесет переломный удар. Ну а уж ежели, не допусти Дажбог, получится неладно, то запасная сила прикроет отход.
Выйдя из шатра, все сели на коней и поскакали в разные стороны — делать, как решили. Молодой Усан в высоком шеломе с серебряными наглазниками с места погнал резвого золотисто-рыжего скакуна к своим росичам, и летел за ним, вея на ветру, багряный плащ. Повел северян к дальнему яру матерый Вовкобий, важно восседая на неторопливом сером коне, который был зело велик и крепок, яко тур, но под грузным всадником казался мелким осликом. Поспешил на правое крыло Щек — весь в светлом железе под лазоревым плащом. Накрывшим широкий круп темно-рыжего коня. К своему левому крылу ускакал Хорив — затрепетало, запрыгало черное перо на вороненом шеломе, разостлался черный плащ над хвостом вороного коня…
Чуть задержался Воислав, о чем-то совещаясь с оставшимся у шатра Кием. Тут же оставались Горазд и несколько тысяцких да воевод. Выстраивались под княжьим стягом гридни — вспыхивали грозным огнем концы долгих копий, вспыхивали яро из-под шеломов с бармицами глаза — серые и зеленые, карие и черные, а у Брячислава, у гота Ареовинда и у многих других одинаково лазоревые. Тем же лазоревым светом вспыхнули перья низко пролетевшей сиворакши [59], и, прежде чем она успела скрыться, Брячислав крутанулся к хвосту своего коня и, вроде бы не глядя, пустил стрелу. Птица кувырнулась, бедная, и — камнем вниз, нанизавшись лазоревым знаком на чье-то копье.
— Побереги стрелы! — строго прикрикнул Кий. — Не отрок уже — баловать…
Не ведал еще князь, что вскоре обронит второпях злую слезу над порубанным телом любимого гридня — уже не отрока…
Недолог час — вознесутся к небу и разнесутся окрест страшные голоса великой сечи; стук, звон и скрежет железа, рубящего железо; рычание сражающихся — будто звери, крики раненых коней — будто люди… И падут в той лютой сече за родную землю, вместе с Брячиславом, еще многие гридни, старшие дружинники и отроки, ратники и вои. Полягут рядом поляне и росичи, немало северян, а вместе с ними — гот Ареовинд и грек Филоктимон… В первой же стычке с обрами потеряют росичи вождя своего Усана, сына славного Живуна… А после доведется запасной силе — северянам и полянским ратникам — прикрывать отход к Горам, и будет то последняя из многих сеч для сивоусого Воислава… При том же отходе тяжко будет ранен разумнейший и мужественный боярин Горазд, когда прикроет собою Кия от ворожьей стрелы…
Но немало обров падет в той сече под прямыми мечами и тяжелыми секирами, от метких стрел и долгих копий. Быть может, отчасти оттого и не решатся обры, подойдя к Горам, штурмовать отвесные кручи, не решатся проникать в леса, а воротятся на свою степную дорогу и двинутся по ней далее, на закат, где разорят земли дулебов, убьют князя их Мусокия, пойдут на уличей и тиверцев, нападут на славинов. И, побив немало тех самонадеянных, но отважных мужей, будут запрягать их жен, забавы ради, в свои возы. А иных славинов заставят строить себе плоты на Истре, других же погонят перед собой на верную погибель против ромейских федератов… И после немало еще зла и разорения принесут многим землям дикие обры, не принося притом ничего путного. Возгордятся и станут задирать всячески царей ромейских, после побиты будут закатными племенами и народами. И в конечном счете погибнут, не оставив по себе никакой доброй памяти.
21. За Киев!
О том, что надобно ставить город, спору не было. Спорили о другом: где ставить.
Сидели в тереме Кия вчетвером — князь с братьями и Горазд. Последний был бледен, небывало тощ, долгая борода вся пронизалась белым волосом. Нелегко далась Горазду сеча с обрами, немало беды причинила принятая за князя стрела — рана никак не затягивалась, к дождю мучила нестерпимо, а сейчас над Горами все заволокло — к ненастью. Боярин морщился время от времени, но не стонал, не ронял чести, только лицо взмокало.
Вдоль стен, над лавками, на припечке, на крепких дубовых полках и в нишах стояла своя и ромейская посуда — глиняная с глазурью, золотая и серебряная. На одной стене, занавешенной привозным ярким ковром, висели доспехи и оружие. Пол из толстого слоя обожженной глины весь был покрыт мягкими и теплыми шкурами, медвежьими да волчьими.
На долгом и широком столе, на скатерти, разукрашенной вышитыми червонными петушками и лазорево-желтыми цветками с зелеными листочками, также стояло немало посуды — расписной глиняной, чеканной медной, узорчатой серебряной. На блюдах — навалом копченое мясо и житный душистый хлеб, своя свежая рыба и ромейская соленая, привозные плоды и боровая ягода. Посреди высился широкогорлый пузатый кувшин — с медом.
Потягивали крепкий многолетний мед из расписных ковшей и золотых добытых кубков, заедали кисловатой ягодой, которую таскали с круглого серебряного блюда. Так и сидели вчетвером…
Был здесь, правда, еще пятый — любимый княжий пес Сивко, величиной едва не с телка, ходивший с Кием и на волков и на медведя. Но он в разговоре не участвовал, тихо лежал под столом, тоже чуя непогоду и подремывая. Время от времени лениво приоткрывал один глаз и раз-другой проводил по полу косматым серым хвостом, как бы давая понять, что слушает и что дело, о коем ведется речь, ему не без разницы.
— А чего толочь воду в ступе? — горячился Хорив. — Здесь, где сидим, и ставить город. На горе Киевой. Вся земля отсюда под обзором, и Подол и плавни. С трех сторон — яр да кручи, обры не полезли и никто не полезет. И ежели еще стены с башнями…
— А с четвертой стороны? — прервал Щек.
— А что с четвертой? Долго ли ров вырыть? Еще вал насыпем, на валу стены с башнями повыше поставим. Где князь сидит, там и городу быть. Чего еще толковать?
Кий внимал молча, не торопил. Помалкивал пока и Горазд.
— То все так, — возразил брату Щек. — Все ты верно сказал. А куда, скажи, княжий двор да княжий терем девать, коли город здесь ставить затеем?
— Никуда не девать, — тотчас ответил Хорив. — На своем месте пускай остаются. А новый терем, стены да башни достраивать будем. Как на Истре достраивали.
— То было на Истре, — Горазд вздохнул, то ли от боли, то ли от вспомянутого. — А здесь мы на Днепре.
— Посуди сам, — гнул свое Щек. — Город в одно лето не поставишь. Пока ставить будем, куда князю деваться?
— Да хоть ко мне на двор, на Лысую гору, — ничтоже сумняшеся предложил Хорив. — Там и Майдан и капище, боги рядом. Чем худо?
— А тем худо, — заговорил Горазд слабым голосом, — что Днепр далеко. И ни Подола, ни затона с пристанью, ни плавней левобережных, ни окоема широкого оттуда не узришь. Уж лучше на Щекову гору, хотя она и пониже. От нее хоть видать все окрест…
