«У вас в распоряжении пять минут, мистер Брилл!» Лоб мистера Брилла покрывается испариной. Бенедикт спокойно ждет. «Осталось три минуты, мистер Брилл!» Отец Брамбо скажет мистеру Бриллу: «Вы никогда не были в Бостоне!» Но мистер Брилл торопливо тычет пальцем в людей, стоящих в толпе: он указывает на отца Бенедикта, на его мать, Джоя, Винса, Добрика! Подходят полицейские, хватают их и уводят прочь. «Вот видишь! Я с первого взгляда знаю, откуда вы и чем вы дышите — все вы коммунисты!» — говорит мистер Брилл, только у него теперь совсем другой голос, и это сердит Бенедикта. Почему мистер Брилл не говорит своим собственным голосом? Сейчас у него голос как у отца Брамбо; нет, скорее, как у епископа. Но почему же отец Брамбо так долго не приходит? Бенедикту уже не нужна вода. Он решил не отвечать мистеру Бриллу. В к онце концов ведь ему, Бенедикту, никто никогда даже не рассказывал о коммунизме! Мистер Брилл просто сумасшедший: он хочет всех их засадить за решетку только за то, что они из Литвацкой Ямы!
Но вот мистер Брилл снова стал показывать пальцем на людей, стоящих в толпе, и полицейские быстро хватали их. Бенедикту больно от острых гвоздей. Кто-то произнес: «Порядочные люди не висят на крестах!» Бенедикту стыдно, неловко. Голос походил на голос отца Брамбо. Нет, это произнес мистер Брилл. «Но я не цветной, я не негр!» — закричал Бенедикт. И снова все сместилось. Мистер Брилл заволновался, заспешил, чему-то обрадовался. «Отлично, — произнес голос отца Брамбо, — тогда возьмем ее. Она-то чернокожая!» И они подошли к матушке Бернс. Бенедикт напряг все силы, пытаясь оторваться от креста, и пронзительно закричал.
— Что это с мальчиком? — удивилась матушка Бернс.
Бенедикт открыл глаза, взглянул на нее и коснулся рукой ее лица. На небе занималась заря, моросил мелкий дождь. Раненый уже не стонал.
3
Бенедикт мчался во весь дух, не останавливаясь. Дождь лил по-прежнему. Отягченные водой ветви тяжело склонялись к земле и словно мучились, как недоеные коровы. Спотыкаясь и скользя по топи, мальчик торопливо продирался сквозь густую чащу; над его головой сверкал огромный зеленый свод...
В лагерь прибежал какой-то человек и, вытаращив глаза от ужаса, пронзительно закричал:
— Литвацкую Яму затопили! Они тонут, там наводнение!
Какая-то женщина дико завизжала в ответ, и все, кто оставался в лагере, выскочили из хижин и бросились в лес.
Бенедикта словно чем-то оглушило, когда он это услышал; бессмысленно глядя в мутное небо, он несколько мгновений был не в силах пошевелить пальцем и неподвижно сидел на сыром, грязном полу. Потом он стремительно выбежал из хижины матушки Бернс и бросился через поляну в лесную чащу. Мальчик не знал дороги к шахте Робина, куда ушел вместе с остальными его отец, но инстинктивно угадывал правильный путь. Ему надо было во что бы то ни стало найти их, и ради этого он готов был преодолеть все препятствия. Ноги его сами нащупывали среди топкой травы неразличимые для глаза следы старой дороги, которая теперь настолько заросла, что почти исчезла с лица земли. Он потерял представление о времени и не знал, утро сейчас или еще ночь. Он бежал, падал, снова поднимался, хватаясь за скользкие ветви; его преследовал тяжелый мускусный запах улиток и земляных червей, смешанный с сырым запахом гниющих желудей и грибной плесени. Он был все еще во власти ночных сновидений, и даже сейчас, на бегу, задыхаясь и торопясь, он безостановочно копошился в своей памяти, пытаясь вспомнить подробности своего сна. Кто это так громко кричал? Грудь его мучительно болела.
Забастовщики позабыли о солдатах, — а те, скорчившись под натянутым над их головами брезентом, проклинали мерзкую погоду и курили отсыревшие сигареты. Кони, оставленные позади, стояли под деревьями. На них сыпались капли дождя; они дергались и храпели, прижимаясь к шершавой коре. Меж деревьями как тени скользили, сливаясь с зеленью, люди, бегущие обратно в Литвацкую Яму. Солдаты слышали, как они пробираются по лесу, и гнались за ними; иногда солдаты стреляли, и звуки выстрелов тонули в промозглой сырости. Солдаты жаловались и ворчали: убийство — нехорошее дело.
Чутье подсказало Бенедикту, что он находится возле шахты. Он поднял голову, лицо у него было мокрое, ноздри еще вздрагивали от быстрого бега, и на едва пробивающихся усиках блестели, как бусинки, мелкие капли. Волосы его, прибитые дождем, липли к голове и курчавились. Он решительно юркнул в просвет меж кустов и очутился у входа в шахту; на земле лежало сломанное надшахтное перекрытие, наполовину заросшее кустарником.
Вход в шахту маскировало огромное дерево, оно росло сбоку, у самого края отверстия. За деревом прятался человек, и Бенедикт крикнул ему:
— Яму затопили! Мне нужно видеть отца!
Клеть, управляемая вручную, опустила их в звенящую темноту, глубоко вниз. Железная решетка клети со стоном отворилась. Под темными сводами вокруг костра, где тлел кокс, жалась группа мужчин и женщин. Они уже установили подпорки для перекрытия; от угольных пластов веяло холодом.
Бенедикт вошел, и все обернулись к нему, стараясь спрятать за равнодушием страх, охвативший их при его появлении. Отец его что-то мастерил. Бенедикту вдруг жадно захотелось немедленно же узнать, что это делает отец. Он подошел к нему.
— Папа, — сказал он тихо, глядя на его руки, — Яму затопили! Скорее идем туда и заберем маму, Джоя и Рудольфа!
Но отец, поглощенный своим занятием, продолжал смотреть вниз, на свою руку. На ладони у него лежала птичка, и Бенедикт увидел, что отец приспосабливает лубок к ее сломанному крылу. Она уставилась на Бенедикта маленькими, блестящими глазками.
— Папа, — повторил мальчик.
— Что сказал Добрик? — спросил его отец.
Бенедикт виновато посмотрел на него и вздрогнул.
— Но ведь мама... — начал он.
— А что будет с этими? — спросил его отец, поводя плечом. Глаза птицы, лежавшей у него на ладони, подернулись пленкой. Это был самый обыкновенный воробей. Бенедикт оглянулся на находившихся здесь людей; их было около пятидесяти человек, мужчин и женщин. Они уже не обращали на него внимания и что-то ели. Подпорки трещали. Было пыльно и холодно. Время от времени костер на миг разгорался, и тогда угольные пласты в стенах шахты ярко сверкали, отражая вспышки пламени.
Внезапно кто-то закричал. Это был сам Бенедикт; страх, который сковывал его, вдруг вырвался наружу:
— Литвацкую Яму затопили!
В ответ раздались отчаянные крики, люди бросились к клети, набились в нее, как узники, давно не видевшие свободы, и поднялись из темноты в ливень. Клеть спускалась, снова шла наверх, снова спускалась. Люди бежали напрямик через лес; намокшие ветви хлестали их по лицу.
Бенедикту хотелось, чтобы отец отдал ему воробья. Они с отцом бежали рядом, и теперь, когда у него на глазах отец сразу весь побледнел и осунулся, страх еще сильнее терзал Бенедикта... Он сжимал кулаки, но говорить не мог. Дождь лил как из ведра. Птичка на мгновение приоткрыла глаза и раздвинула желтый клюв.
У Бенедикта кололо в боку, словно туда набился песок. Лицо отца застыло от ужаса, губы побелели. Огромные лужи внезапно возникали у них под ногами, и они по щиколотку проваливались в них. Шумливые потоки воды, пробиваясь сквозь густую траву, мчались вместе с ними, словно их обуревал тот же ужас.
Какой-то мужчина громко застонал, когда они его обогнали; еще кто-то вдруг свалился на землю и лежал, не шевелясь, глядя в небо пустыми глазами; женщина протянула к ним руки, словно молила, чтобы они помогли ей быстрее бежать. Бенедикт взглянул на нее на бегу. «Миссис Тубелис!» — вскричал он мысленно, но был не в состоянии остановиться.
Отец задыхался; на лице его выступил пот. Бенедикт что-то крикнул ему, но голос его не долетел до отца. Тогда мальчик вцепился в его рукав и повис на нем, сотрясаясь от слез. Отец прислонился к дереву и закрыл глаза.
— Папа! — закричал Бенедикт, схватил зажатую в кулак руку отца и разогнул пальцы. Крылышки воробья затрепетали, головка с полузакрытыми глазами упала набок. Отец посмотрел на птичку и приложил ее к уху, как часы. Потом поглядел на Бенедикта, перевел глаза на свою ладонь, нагнулся и положил воробья на землю.
Дальше они уже не бежали.
Дюны представляли собой сплошное море багрового цвета. Бенедикт с отцом выше щиколоток погрузились в это кровавое месиво. Потоки воды бороздили холмы рудных месторождений. Ручеек с горькой водой разбух и вышел из своих берегов; похожий теперь на стремительно движущееся вперед озеро, он с грохотом несся по дюнам, перекатывался через покрытое шлаком плоскогорье и низвергал тонны воды на Литвацкую Яму. Водопропускная дренажная труба давно уже отказалась работать: ее заклинило, как пробкой, вырванным с корнем пнем, и поток перекатывался через нее. Там, где когда-то проходил Большой Ров, теперь яростно пенилось бушующее море. Высота воды доходила до двадцати футов. Ближайшие дома уже затопило по крышу, но вода все прибывала, бурно растекаясь по долине. На крышах вдоль карнизов жались куры и разные домашние животные, отчаянно кукарекали петухи.
