Но они ошиблись. Два часа превратились во много дней; то, что обещало быть легкой стычкой, потребовало осады; задача, казавшаяся столь легкой, оказалась на редкость трудной. Противник, которого они думали повергнуть в прах одним дуновением, стоял твердо, как скала; вдобавок, если кто-нибудь имел основания смеяться, так именно деревенская девушка, а не судьи. Она этого не делала — это было не в ее характере, зато другие делали это за нее. Весь город украдкой смеялся; судьи знали об этом, и самолюбие их было жестоко уязвлено. Они не могли скрыть своего раздражения.
Итак, заседание было бурным. Было ясно, что судьи решили на этот раз во что бы то ни стало вырвать у Жанны нужные признания, ускорить ход дела и быстрее привести его к концу. Видно, что при всей своей опытности они еще не знали ее. Они принялись за дело весьма ревностно. На этот раз допрос не был доверен кому-либо одному из них — в нем участвовали все. Вопросы сыпались на Жанну со всех сторон; иной раз их бывало столько сразу, что ей приходилось просить, чтобы в нее стреляли по одиночке, а не все разом. Начало было обычное:
— Еще раз приказываем тебе дать присягу без всяких оговорок.
— Я буду отвечать на то, что перечислено в обвинительном акте. В других случаях я сама буду решать, отвечать или нет.
Снова разгорелся ожесточенный бой за эту, уже отвоеванную ею, территорию. Судьи осыпали Жанну угрозами, но она осталась тверда, и им пришлось перейти к другому. Полчаса было потрачено на видения Жанны — их одеяние, волосы, облик и тому подобное, — в надежде выудить из ее ответов что-нибудь пагубное для нее. Но все старания были напрасны.
Потом, разумеется, вернулись к вопросу о мужской одежде. После повторения многих старых вопросов ей задали новые:
— А король или королева никогда не просили тебя снять мужскую одежду?
— Этого нет в вашем обвинительном акте.
— Ты думала, что согрешишь, если оденешься, как подобает твоему полу?
— Я старалась повиноваться, как умела, моему небесному владыке.
Потом ее стали спрашивать о знамени, надеясь отыскать в нем какое-нибудь колдовство:
— Правда ли, что твои воины делали себе вымпелы, срисованные с твоего знамени?
— Да, копьеносцы моей охраны, — чтобы отличаться от других войск. Они сами это придумали.
— И часто они их обновляли?
— Да. Когда копья ломались, вымпелы приходилось делать заново.
Следующий вопрос ясно показывает, чего от нее хотели добиться:
— Ты не говорила солдатам, что вымпелы, срисованные с твоего знамени, принесут им удачу?
Воинский дух Жанны был оскорблен этим вздорным предположением. Она выпрямилась и ответила с достоинством и твердостью:
— Я им говорила только одно: «Бейте англичан!» — и сама показывала пример.
Всякий раз, когда она бросала подобные презрительные слова в лицо этим французам в английских ливреях, они приходили в бешенство. Так было и на этот раз. Человек двадцать, а то и тридцать вскочили на ноги и долго выкрикивали пленнице яростные угрозы, но Жанна осталась невозмутимой.
Тишина постепенно восстановилась, и допрос продолжался.
Теперь Жанне старались поставить в вину многочисленные знаки любви и почитания, которые ей оказывали, когда она подымала Францию из грязи и позора столетнего рабства и унижения.
— Ты не приказывала писать с себя портреты?
— Нет. В Аррасе я видела свое изображение: я стою на коленях перед королем, в доспехах, и подаю ему грамоту; но я ничего этого не заказывала.
— Бывало ли, чтоб в честь тебя служили мессу?
— Если это и делалось, то не по моему приказу. Но если за меня молились, что же в том дурного?
— Французский народ верил, что ты послана Богом?
— Этого я не знаю. Но — верили или нет — это в самом деле так.
— Значит, если они в это верили, они, по-твоему, поступали правильно?
— Те, кто верил в это, не обманулся.
— Что побуждало их целовать твои руки, ноги и одежду?
— Они были мне рады и показывали это. Я не смогла бы им помешать, если бы даже у меня хватило на это духу. Они шли ко мне с любовью — ведь я не причиняла им зла, напротив — я старалась сделать для них все что могла.
Видите, как скромно она описывала волнующие сцены, когда она проезжала по Франции, а вокруг нее теснилась восторженная толпа. «Они были мне рады». Рады? Они были вне себя от восторга. Когда они не могли дотянуться до ее руки или ноги, они становились на колени в грязь и целовали следы копыт ее коня. Они молились на нее — это и хотели доказать попы. Какое им было дело, что сама она тут ни при чем? Ей поклонялись — этого довольно: значит, она повинна в смертном грехе. Странная логика, нечего сказать!
— Тебе не случалось крестить младенцев в Реймсе?
— Это было в Труа и в Сен-Дени. Мальчикам я давала имя Карл — в честь короля, а девочкам — Жанна.
— Верно ли, что женщины прикладывали свои перстни к твоим?
— Да, это делали многие, не знаю зачем.
— Правда ли, что в Реймсе твое знамя внесли в церковь и ты стояла с ним у алтаря во время коронации?
— Да.
— Проезжая по Франции, ты исповедовалась и причащалась в церквах?
— Да.
— В мужской одежде?
— Да. Только не помню, были ли на мне доспехи.
Это была почти уступка! Она не напомнила о своем праве на мужскую одежду, которое признал за ней церковный суд в Пуатье. Хитрые судьи тотчас переменили тему: иначе Жанна могла заметить свою маленькую ошибку и исправить ее с присущей ей сообразительностью. Но весь этот шум измучил ее и притупил ее внимание.
— Говорят, что в церкви в Ланьи ты воскресила мертвого ребенка. Как ты это сделала — молитвами?
— Этого я не знаю. За ребенка молились и другие девушки; я стала молиться вместе с ними, только и всего.
— Продолжай.
— Пока мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и почернел, как моя куртка. Его тут же окрестили, он снова скончался, и его похоронили в освященной земле.
— Почему ты спрыгнула ночью с башни в Боревуаре и пыталась бежать?
— Я хотела идти на помощь компьенцам.
Они стремились представить это как попытку свершить страшный грех самоубийство, чтобы не попасть в руки англичан.
— Не говорила ли ты, что согласна лучше умереть, чем попасть в руки англичан?
Не замечая ловушки, Жанна чистосердечно ответила:
— Да, я говорила так: пусть лучше душа моя возвратится к Богу, чем я попаду в руки англичан.
Затем на нее возвели клевету, будто она сквернословила и богохульствовала, когда пришла в себя после прыжка с башни; и что то же самое она делала, когда узнала об измене коменданта Суассона.[35] Это возмутило ее, и она сказала:
— Неправда! Я ни разу не богохульствовала. У меня нет привычки сквернословить.
Глава XI. Убийцы в новом составе
Объявили перерыв. И как раз вовремя. Кошон терпел одно поражение за другим, а Жанна начинала одерживать верх. Некоторые из судей явно стали восхищаться мужеством Жанны, ее находчивостью и стойкостью, ее благочестием, простотой и искренностью, ее чистотой и благородством, ее тонким умом и тем, как отважно она защищалась — одна в этой Неравной борьбе; можно было опасаться, что судьи окончательно смягчатся, и тогда Кошону трудно будет осуществить свой план.
Надо было что-то предпринять, и он это сделал. Кошон не отличался жалостливостью, но теперь он доказал, что не чужд ее. Он пожалел судей и решил, что не стоит утомлять их всех долгими заседаниями, когда достаточно нескольких. О милостивый судья! Он не вспомнил при этом, что юная узница также нуждалась в отдыхе.
Он сказал, что отпустит судей, кроме нескольких, но отберет их сам. Так он и сделал. Он отобрал тигров. Если в их число все же попали один-два ягненка, то единственно по недосмотру, и он знал, как с ними расправиться, когда он их обнаружит.
Суд собрался в малом составе и в течение пяти дней разбирал ответы, полученные от Жанны. Из них отсеяли все лишнее, всю мякину — иначе говоря, все, что было в ее пользу, — и тщательно собрали все, что можно было исказить и повернуть против нее. Из этого создали новый процесс, которому придали видимость продолжения прежнего. Было сделано и еще одно изменение. Суд при открытых дверях оказался явно нежелательным: он обсуждался по всему городу и у многих вызвал сострадание к обвиняемой, с которой поступали так несправедливо. Этому решили положить конец. Отныне заседания должны были происходить тайно, без посторонних лиц.
Теперь Ноэль уже не мог на них присутствовать. Я послал предупредить его. У меня не хватило духу самому сообщить это. Пусть он немного успокоится к вечеру, до того как мы увидимся с ним.
Тайное судилище начало заседать с 10 марта. Я не видел Жанну целую неделю и был поражен происшедшей в ней переменой. Она казалась усталой и ослабевшей, была рассеянна и витала мыслями где-то далеко; ответы ее показывали, что она подавлена и не всегда улавливает то, что вокруг нее говорится и делается. Всякий другой суд постыдился бы воспользоваться таким состоянием обвиняемой — ведь речь шла о ее жизни, — он пощадил бы ее и отложил разбирательство. А этот? Этот мучил ее целыми часами, со злобным наслаждением; подавленное состояние их жертвы было им на руку, и они не желали упускать такой возможности.
