Так она поступала всегда. Сперва пробовала добром, а если не удавалось, то решительным ударом, без проволочек. Потом она добавила со вздохом:
— Если бы я побыла на свободе три года, я освободила бы его.
— Твои Голоса разрешили тебе бежать из тюрьмы, если к этому представится случай?
— Я не раз просила их дозволения, но они не разрешают.
Вот поэтому-то я и думаю, что она надеялась на избавление через смерть в темнице в ближайшие три месяца.
— А ты убежала бы, если бы дверь оказалась открытой?
Она ответила откровенно:
— Да, потому что я увидела бы в этом Божье соизволение. Бог помогает тем, кто сам не плошает, как говорит пословица. Но если бы я не считала, что он дозволяет, я бы не убежала.
Тут произошло нечто такое, что убедило меня — а доныне убеждает всякий раз, как я об этом вспоминаю, — что в тот миг ее мысли обратились к королю и у нее мелькнула та же надежда, что и у меня с Ноэлем: спасение с помощью ее соратников. Я думаю, что это пришло ей в голову, но только на миг.
Какое-то замечание епископа заставило ее еще раз напомнить ему, что он судит неправедно и не имеет права председательствовать и что это грозит ему большой опасностью.
— Какой опасностью? — спросил он.
— Не знаю. Святая Екатерина обещала помочь мне, только не знаю как. Может быть, меня освободят отсюда, а может быть, вы пошлете меня на казнь и тогда произойдет замешательство, которое позволит мне спастись. Я над этим не размышляю, но какой-нибудь случай наверное представится. — Помолчав, она добавила следующие памятные слова (возможно, что она толковала их неверно, — этого мы никогда не узнаем; а может быть, и верно, — этого нам тоже не дано узнать, — но сокровенный смысл их стал со временем ясен и теперь известен всему миру): — Голоса ясно сказали мне, что я получу избавление через большую победу.
Она умолкла, а мое сердце сильно забилось, — мне эта победа представилась так: внезапно ворвутся мои старые соратники с боевым кличем и бряцанием оружия и в последний момент спасут Жанну. Но увы! Мне тут же пришлось расстаться с этой мечтой. Жанна подняла голову и закончила торжественными словами, которые часто цитируют до сих пор, — словами, от которых на меня повеяло ужасом, ибо они звучали как пророчество:
— Голоса повторяют мне: «Терпи и покоряйся, не страшись мученической кончины, ибо через нее войдешь в царствие небесное».
Думала ли она при этом о костре? Едва ли. Я подумал о нем, но ей, мне кажется, представлялось мученичество долгого заключения, оковы, оскорбления. Все это несомненно было мученичеством.
Допрашивал в это время Жан де Ла Фонтэн. Он постарался извлечь из ее слов все, что было возможно:
— Раз Голоса обещают тебе рай — ты в этом уверена и не боишься попасть в ад, не так ли?
— Я верю тому, что они говорят. Я знаю, что спасусь.
— Это ответ, чреватый последствиями.
— Сознание, что я спасусь, — для меня драгоценное благо.
— Ты, очевидно, полагаешь, что после такого обещания не можешь впасть в смертный грех?
— Этого я не знаю. Моя надежда на спасение в том, что я стараюсь сдержать свой обет: блюсти чистоту своего тела и души.
— Если ты наверняка знаешь, что спасешься, зачем тебе ходить к исповеди?
Ловушка была поставлена весьма искусно, но Жанна ответила так просто и смиренно, что ловушка захлопнулась впустую:
— Заботиться о чистоте своей совести никогда не лишне.
Близился последний день нового процесса. До сих пор Жанна благополучно проходила искус. Борьба оказалась тяжкой и утомительной для всех участников. Все средства обличить ее были испробованы, но до сих пор все они оказывались тщетны. Инквизиторы были крайне недовольны и раздражены. Однако они решили сделать еще одну попытку и потрудиться еще один день.
Это было 17 марта. Уже в начале заседания Жанне была поставлена опасная ловушка:
— Согласна ли ты отдать на суд Церкви все твои слова и дела — и хорошие и дурные?
Это было ловко придумано. Жанне грозила неминуемая опасность. Если бы она неосторожно ответила «да», этим она передала бы на суд и свою миссию, а судьи уж сумели бы очернить ее. Если бы она сказала «нет», ее обвинили бы в ереси.
Но она справилась и с этим. Она четкой гранью отделила себя и свои обязанности как члена церковной паствы от своей божественной миссии. Она сказала, что предана Церкви и христианскому вероучению; но что касается ее миссии и дел, совершенных во исполнение ее, то их судить может один лишь Бог, ибо они совершались по его велению.
Судья продолжал настаивать, чтобы она и их передала на рассмотрение Церкви. Она сказала:
— Я передам их на суд Господа, который послал меня. Мне казалось, что он и его Церковь едины, и что тут спорить не о чем. — Обращаясь к судье, она спросила: — Зачем вы придумываете трудности там, где их не может быть?
Жан де Ла Фонтэн поправил ее, разъяснив, что Церковь не едина. Их две: есть Церковь Торжествующая, та, что на Небесах, — то есть Бог, святые, ангелы и праведники; и есть Церковь Воинствующая — то есть его святейшество папа, являющийся Божьим наместником, прелаты, священники и все верующие католики; эта церковь находится на земле, ею руководит святой дух, и она непогрешима.
— Ну так как же? Согласна ты отдать свои деяния на суд Воинствующей Церкви?
— Я послана к королю Франции небесным главою Торжествующей Церкви; этой Церкви я и отчитаюсь во всем, что я совершила. Для Воинствующей Церкви у меня сейчас нет другого ответа.
Суд отметил этот смелый отказ, надеясь в дальнейшем извлечь из него пользу, но сейчас эту тему пришлось оставить; и охотники погнались за своей дичью по старому следу: лесовички, видения, мужская одежда и все прочее.
На вечернем заседании проклятый епископ самолично руководил допросом. Под конец один из судей спросил:
— Ты обещала монсеньёру епископу, что будешь отвечать ему, как самому папе, а между тем на некоторые вопросы ты отказываешься отвечать. Может быть, папе ты ответила бы более откровенно, чем отвечаешь епископу Бовэ? Разве ты не обязана отвечать папе, наместнику Бога на земле?
И тут на судей грянул гром среди ясного неба:
— Везите меня к папе. Ему я отвечу всё, что следует.
Даже багровое лицо епископа побелело при этих словах. Если бы только Жанна знала, ах, если бы она могла знать! Она подвела такую мину под их гнусный заговор, что могла бы взорвать его ко всем чертям, а она и не догадывалась об этом. Она произнесла эти слова по наитию, не подозревая о том, какие возможности в них таятся, а объяснить ей было некому. Это мог сделать я или Маншон; и если бы она умела читать, мы, может быть, сумели бы известить ее, но на словах это было невозможно: к ней никого не подпускали достаточно близко. И вот она еще раз оказалась Победоносной Жанной д'Арк, но не сознавала этого. Должно быть, она была крайне измучена долгой борьбой и изнурена болезнью — иначе она заметила бы действие, произведенное ее словами, и догадалась бы о причине.
Много она наносила мастерских ударов, но этот был самым метким. Она воззвала к папе. Это было ее неоспоримым правом, и если бы она стала на нем настаивать, все планы Кошона рухнули бы, словно карточный домик, и он ушел бы с судилища осмеянный, как никто из его современников. Он был смел, но не настолько, чтобы противодействовать такому требованию, если бы Жанна стала упорствовать. Но она не знала, бедняжка, какой великолепный удар она нанесла в борьбе за свою жизнь и свободу.
Франция не имела права одна представлять Церковь. А Риму незачем было губить Божью посланницу. Рим судил бы ее по справедливости, — а большего ей было не нужно. Она ушла бы с суда свободной, ушла с почетом, напутствуемая благословениями.
Но этому не суждено было свершиться. Кошон поспешил отвлечь ее внимание другими вопросами и быстро закончил заседание.
Жанна медленно удалилась, влача свои цепи, а я ошеломленно повторял про себя: «Она только что произнесла спасительное слово и могла бы освободиться, а теперь она идет отсюда на смерть — я это знаю, я это чувствую. Теперь они удвоят караулы, они никого не подпустят к ней до самого приговора, чтобы кто-нибудь не подсказал ей, что ее требование надо повторить». То был самый горький для меня день за все это страшное время.
Глава XIII. Третье судилище кончается ничем
Итак, кончился и второй суд над Жанной. Кончился, но не дал никаких определенных результатов. Как ее судили, я уже описал. Кое в чем второй суд был еще гнуснее первого: на этот раз Жанне даже не сообщили предъявляемых ей обвинений, так что она боролась вслепую. Она не имела возможности ничего обдумать заранее, не могла предвидеть, какие ловушки будут ей поставлены, и не могла к ним приготовиться. Разве не гнусно было так злоупотреблять ее беззащитным положением?
