Все бывшие в комнате разошлись.
Генерал Гудович подошёл к Бломштедту.
– Мне кажется, вы любите вашего герцога, барон, – печально и серьёзно проговорил он. – Что, по вашему мнению, можно сделать, чтобы уничтожить его несчастное пристрастие к вину и удержать его от более глубокого падения?
– По-моему, средство одно, – ответил Бломштедт, – это сказать ему правду и наблюдать, чтобы его враги не использовали для своих выгод его слабость.
– И вы готовы выполнить это? Хватит ли у вас мужества сказать ему правду? Я – русский, – продолжал генерал, – и не люблю немцев, но я стану вашим другом навеки, если вы поможете мне поднять нашего несчастного монарха и охранить его от гибели.
– Положитесь на меня, – серьёзно и торжественно произнёс Бломштедт, – я скажу ему всю правду и предам в его руки врагов, кем бы эти враги ни были.
Русский и немец, которых соединила любовь к своему шатко стоявшему на высотах власти и могущества повелителю, пожали друг другу руки и молча, с печальными лицами, направились по своим квартирам.
Рано-рано утром следующего дня Бломштедт явился к императору. Последний, несмотря на вчерашнюю дикую вакханалию, встал тоже рано и сидел теперь в своей комнате, правда, с бледным и напряжённым лицом, одетый в свой голштинский мундир с лентой Чёрного Орла на груди. Он склонился теперь с фельдмаршалом Минихом и генералом Гудовичем над огромной, разложенной пред ними на столе картой.
Гудович делал новые возражения против этой войны с Данией, фельдмаршал Миних тоже задумчиво качал головой; но император заявил своим собеседникам, что этот вопрос уже решён им, что ничто не удержит его от мести Дании за нанесённое его чести оскорбление, и что он не требует от них ничего, кроме их веского слова относительно способов приведения в исполнение его планов.
В то время как вошёл Бломштедт, Гудович сидел молча, с мрачным выражением лица, а фельдмаршал в ясных и точных выражениях доказывал, что в случае объявления войны сильная русская армия должна выступить против Дании из Голштинии, а русский флот должен угрожать берегам Дании, чтобы разделить таким путём датские силы.
Пётр Фёдорович сердечно приветствовал Бломштедта и пригласил его принять участие в совещании по вопросу об освобождении его отечества от цепких лап датского правительства. Хотя молодой человек, как голштинец родом, тоже был полон ненависти к Дании, тем не менее, оставаясь верным обещанию, данному генералу Гудовичу, он не упустил случая указать императору на то неудовольствие, которое такая война возбудила бы во всех кругах русской империи; но Пётр Фёдорович гневно воскликнул:
– Как только нужно указать мне на препятствия и неприятности, мне говорят о русском народе; но я знаю, что русский народ любит меня и, конечно, никогда не захочет пожертвовать честью своего императора ради этого ничтожного датского короля. Но я знаю, – продолжал он со всё возрастающим волнением, – откуда идут все противодействия: это моя жена повсюду возбуждает противодействие моим планам, это она делает мне врагов своими тайными, подлыми происками. Она хочет говорить о России? Что за дело до России ей, немке? Если бы она думала о своих обязанностях, она должна была бы считать мою честь своей собственной и, подобно мне, стремиться к освобождению немецких земель от владычества Дании. Ни слова больше! Продолжайте, граф Миних! Я не хочу слушать дальше ничего, кроме плана кампании, которая откроется через несколько недель.
– Этот план я уже изложил вам, ваше императорское величество, – произнёс Миних, между тем как Бломштедт обменялся с Гудовичем грустным взглядом. – Но плана этого недостаточно. Ваше императорское величество! Вспомните слова Монтекуккули:[20] «Для войны необходимы три вещи: деньги, деньги и деньги». Мне кажется, финансы вашего императорского величества не в состоянии вынести такую войну, которая будет вестись на воде и на суше.
Пётр Фёдорович засмеялся и с довольным видом потёр себе руки:
– Дорогой фельдмаршал, вы – величайший из моих генералов, и всё-таки вы упомянули лишь сейчас про вещь, о которой я подумал уже давным-давно.
Миних удивлённо поднял на него взор.
– Да, да, – гордо произнёс Пётр Фёдорович, – моя касса пуста, но в России есть ещё другие кассы, переполненные до краёв. Это – кассы церквей и монастырей; попы и монахи на этот раз будут не только молиться за успех оружия своего императора; нет, они должны будут кормить и оплачивать мои армии и флот; я слегка пощупаю их кассы, и думаю, что наверное найду в них тройное средство Монтекуккули для ведения войны.
Гудович испуганно вскочил со стула.
– Ради Бога, ваше императорское величество, – воскликнул он, – что вы задумали? Заклинаю вас обдумать этот вопрос, прежде чем приступить к его выполнению.
– Тут нечего обдумывать, – возразил император, – решение принято, удар нанесён! Да, все думают, что во мне нет и намёка на дух и волю великого императора, имя которого я ношу; но на этот раз я поступил по его примеру. Указ издан; я обделал это с одним Воронцовым, и в деньгах у нас недостатка не будет.
– Указ издан? – воскликнул Гудович, между тем как и Миних взглянул совсем перепуганный на императора. – Подумайте только, ваше императорское величество! Ведь он вызовет смертельную вражду к вам со стороны церкви; высший представитель духовенства запротестует.
– Он и протестовал уже, – со сверкающими глазами возразил Пётр Фёдорович, – и я ответил ему так, как следует отвечать зазнавшемуся попу: я отправил его в Новгород, и в данный момент он путешествует туда под конвоем кирасиров.
– Боже мой, Боже мой! – воскликнул Гудович. – Тогда всё потеряно; войска недовольны походом в Данию; все священники поднимутся, как один, против вас, ваше императорское величество!.. Где же вы найдёте поддержку своему трону?
– Поддержку трону? – удивлённо переспросил Пётр Фёдорович. – А народ? Тот народ, которому я оказывал лишь благодеяния?
– Народ? – переспросил Гудович. – Разве может народ принудить солдат слушаться вас? Разве народ не послушается священников, если они объявят вас, ваше императорское величество, врагом отечества и церкви? О, ваше императорское величество, делайте всё, что вам заблагорассудится, но только восстановите мир и согласие с церковью! Если вы выступите против Дании во главе ропщущей армии и позади вас останется оскорблённая церковь, тогда легко может случиться, что вы уже не найдёте дороги в Россию на обратном пути и должны будете чувствовать радость, если останетесь герцогом Голштинским по милости датского короля!
Пётр Фёдорович побледнел.
– Ты думаешь так, Андрей Васильевич? – спросил он, весь дрожа.
– Я уверен в этом, – возразил Гудович, – и хотя я и готов разделить при каких бы то ни было обстоятельствах вашу участь, я всё-таки буду не в силах предотвратить то, о чём я только что говорил.
– А вы, граф Миних, и вы, господин фон Бломштедт, что вы скажете? – спросил Пётр Фёдорович.
Бломштедт поддержал Гудовича, но Миних сказал:
– Если вы, ваше императорское величество, изволили решить этот поход в Данию, то я никогда не посоветовал бы вам удалиться вместе с армией лично из пределов России, прежде чем вы возложите на себя в Московском Кремле императорскую корону. Дело в том, что лишь после этой церемонии русский народ признает императора помазанником Бога и тем самым его право на власть священным.
– Странно! – удивлённо заметил Пётр Фёдорович. – То же самое пишет мне и прусский король.
– Этим его величество король, – подхватил Миних, – доказывает, что его острый ум умеет разбираться в вещах и людях и за границами своего государства; но вы, ваше императорское величество, также не должны ни в коем случае покидать Россию, имея за своей спиной враждебное вам духовенство. Вот моё мнение; оно останется неизменным навсегда.
Пётр Фёдорович встал с кресла и прошёлся неверными шагами взад и вперёд по комнате.
– Нет, – воскликнул он, – нет и нет; я не могу отказаться от этой войны! Отмстить за все оскорбления, которые датский король нанёс мне в то время, когда я был слаб и находился под башмаком моей тётки, – это стало мечтой всей моей жизни. Я не могу откладывать этот поход до совершения этой скучной и глупой московской церемонии. Я живо уничтожу датскую мощь, и тогда у меня останется ещё достаточно времени, чтобы попы могли помочить мне миром[21] голову, что всё равно не сделает моей власти крепче, чем она была до того.
– В таком случае, ваше императорское величество, – сказал Гудович, – восстановите по крайней мере мир с церковью; я убеждён, что духовенство можно будет уговорить принять участие в военных расходах; силой оно не даст взять у себя ничего, и что вы отнимете у него сегодня, то потеряете в тысячекратной мере завтра.
