Видаль делал невероятные усилия, чтобы приблизиться к главе процессии, но из-за тесно обступивших его вооруженных людей пока мог видеть лишь его шлем, украшенный высоким султаном, и правую руку, державшую жезл, знак его должности.
Наконец ему удалось оказаться всего в трех ярдах от коннетабля, вокруг которого с трудом расчистили немного места для совершения церемонии. Сидя на коне спиной к менестрелю, коннетабль наклонился, чтобы вручить королевскую хартию Уилкину Флэммоку, который, принимая ее, благоговейно преклонил колено. Это вынудило коннетабля склониться так низко, что его султан лег на пышную гриву его благородного скакуна.
В этот миг Видаль с необычайной ловкостью прыгнул через головы фламандцев, охранявших образовавшийся круг; упершись правым коленом в круп коня коннетабля, а левой рукой схватив де Лэси за ворот его кожаного кафтана, он в мгновение ока выхватил короткий и острый кинжал и погрузил его в шею своей жертвы там, где спинной мозг передает человеческому телу таинственные приказания мозга головного. Удар был нанесен с величайшей точностью и силой. Несчастный всадник свалился с седла без сопротивления и без единого стона, подобно быку на арене, пораженному клинком тореадора. В седле вместо него сидел его убийца; потрясая окровавленным кинжалом, он уже готовился послать коня вскачь.
Окружающие настолько оцепенели от неожиданного и дерзкого нападения, что убийце, быть может, и удалось бы от них ускользнуть, если бы не находчивость Флэммока; он схватил коня за узду и с помощью тех, кому нужен был лишь его пример, схватил Видаля, связал его и громко заявил, что его надо вести к королю Генриху. Это предложение, высказанное Флэммоком громко и решительно, заставило умолкнуть тысячу яростных криков, которыми представители различных наций, составлявшие толпу, обвиняли друг друга в предательстве.
Теперь людские потоки слились в один, устремившийся, по общему согласию, к замку Печальный Дозор. Исключение составили лишь несколько человек из свиты убитого, которые приготовились с должным почтением унести тело своего господина с места, куда он прибыл столь торжественно.
Когда Флэммок достиг замка, он сразу же был впущен туда вместе с его пленником и несколькими выбранными им свидетелями убийства. На просьбу получить аудиенцию у короля ему ответили, что король приказал некоторое время не впускать к нему никого; однако столь страшна была весть об убийстве коннетабля, что начальник охраны решился все же войти к королю, чтобы сообщить ее, и получил приказ немедленно ввести Флэммока с его пленником. Генрих находился в обществе нескольких придворных, почтительно стоявших позади королевского кресла, вся эта часть комнаты была погружена в полутьму.
Массивной фигуре Флэммока странным образом не соответствовала бледность его щек, вызванная ужасом после сцены, коей он был свидетелем, и робостью перед особой короля. Его пленник, напротив, казался ничуть не оробевшим. Кровь его жертвы, брызнувшая из раны, окропила обнаженные руки и короткую одежду, но более всего лоб и платок, которым он был повязан.
Генрих устремил на него суровый взгляд, который тот встретил не только спокойно, но даже с вызовом.
— Знает ли кто-нибудь этого негодяя? — спросил Генрих, оглядываясь вокруг.
Ему не сразу ответили; один лишь Филипп Гуарайн, выступив из группы лиц, стоявших позади королевского кресла, произнес, хотя и неуверенно:
— Ваше Величество, если бы не диковинная одежда, в которую он сейчас нарядился, я сказал бы, что это менестрель из свиты моего господина, и зовется он Рено Видаль.
— Ошибаешься, норманн, — сказал менестрель. — Я лишь принял на себя это имя и эту низкую должность. Я — бритт Кадуаллон — Кадуаллон Творец Девяти Песен — Кадуаллон, главный бард Гуенуина, повелителя Поуиса. И я отомстил за него!
Когда он произносил последние слова, взгляд его упал на паломника, который, выйдя из затемненного угла, где стояла королевская свита, встал прямо перед ним.
Глаза валлийца наполнились таким ужасом, что, казалось, готовы были выскочить из орбит; и ужаса был полон его голос, когда он воскликнул:
— Что это! Ужели король окружен мертвецами? А если ты жив, кого же я убил? Ведь не во сне же привиделся мне мой прыжок и удар! А жертва моя стоит передо мной! Неужели я не убил коннетабля Честерского?
— Ты действительно убил коннетабля, — ответил король. — Но знай, валлиец, что это был Рэндаль де Лэси; на него возложены были сегодня обязанности коннетабля; ибо мы полагали, что наш верный и преданный Хьюго де Лэси погиб на пути из Святой Земли; было известно, что корабль, на котором он плыл, разбился. Ты сократил недолгое возвышение Рэндаля всего лишь на несколько часов; ибо уже завтрашний день застал бы его лишенным и владений и должности.
Пленник в отчаянии поник головой.
— Недаром, — пробормотал он, — я подивился, как скоро сбросил он старую кожу и явился во всем великолепии. Пусть ослепнут глаза, которые дали себя обмануть побрякушкам: шлему с султаном и лакированному жезлу!
— Я позабочусь, валлиец, чтобы глаза твои более тебя не обманывали, — сурово сказал король. — Не пройдет и часа, как они закроются для всего земного.
— Могу ли я просить Ваше Величество, — сказал коннетабль, — разрешения задать несчастному несколько вопросов?
— Прежде я сам спрошу у него, — сказал король, — почему он обагрил руки кровью благородного норманна.
— Потому что тот, кому предназначал я свой удар, — отвечал бритт, свирепо глядя то на короля, то на де Лэси, — пролил кровь потомка тысячи королей; кровь, в сравнении с которой его собственная, да и твоя, гордый граф Анжуйский, все равно что дорожная лужа в сравнении с серебряной струей фонтана.
Генрих с угрозой взглянул на дерзкого; но сдержал гнев, увидя умоляющий взор своего верного слуги.
— О чем хочешь ты спросить его? — сказал он. — Будь краток — времени у него осталось мало.
— Если дозволите, государь, я лишь хочу узнать, отчего он целые годы медлил, когда жизнь, которую он хотел отнять, была в его власти; более того, почему он так долго оберегал эту жизнь своей верной службой?
— Я отвечу тебе, норманн, — сказал Кадуаллон. — Когда я поступил к тебе на службу, моим намерением действительно было убить тебя в первую же ночь. Но вот человек — и он указал на Филиппа Гуарайна, — чьей бдительности ты обязан жизнью.
— А ведь верно, — сказал де Лэси. — Я помню некие признаки этого намерения; но почему же ты и позднее не осуществил его, когда представлялся случай?
— Когда убийца моего господина стал воином Господа Бога — ответил Кадуаллон, — и сражался за Его дело в Палестине, ему не угрожала моя земная месть.
— Удивительная воздержанность со стороны валлийского убийцы! — с презрением сказал король.
— Да, — ответил Кадуаллон, — воздержанность, какой не хватало иным христианским властителям. Они не упускали случая грабить и убивать, пользуясь отсутствием соперника, ушедшего в крестовый поход.
— Клянусь Святым Распятием! — воскликнул Генрих, готовый вспылить, ибо оскорбление это особенно его задевало; однако он сдержался и только произнес с презрением: — Повесить негодяя!
— Еще один вопрос, всего один, Рено, или как ты там зовешься, — сказал де Лэси. — Уже после моего возвращения сюда ты оказывал мне услуги, которые никак не вяжутся с решением лишить меня жизни; ты мне помог во время кораблекрушения; благополучно провел меня по Уэльсу, где мое имя означало для меня верную смерть; а ведь все это было уже после моего возвращения из крестового похода.
— Я мог бы разрешить твое недоумение, — отвечал бард, — но как бы не подумали, что этим я пытаюсь сохранить себе жизнь.
— Не бойся этого и говори, — приказал король, — ибо сам Святой Отец тщетно старался бы вступиться за тебя.
— Ну что ж, — сказал бард. — Узнай всю правду. Я был слишком горд, чтобы позволить морским волнам или первому встречному валлийцу участвовать в моей мести. Узнай и то, что время и привычка разделили мои чувства к де Лэси на ненависть и восхищение. Я все еще помышлял о мести, но как о чем-то, чего я, быть может, и не свершу; скорее как о чем-то заоблачном, чем о деле, к которому я однажды подойду вплотную. А когда я сегодня увидел в тебе, — обратился он к де Лэси, — столь суровую решимость встретить удары судьбы как мужчина, ты показался мне последней уцелевшей башней рухнувшего дворца, которая еще возносит свою вершину к небесам, когда вокруг лежат в руинах все былое великолепие и былые радости. Пусть я погибну, втайне сказал я, прежде чем довершу разрушение! Да, де Лэси, еще несколько часов назад, если бы ты не отверг мою протянутую руку, я стал бы служить тебе, как никто еще не служил своему господину. Ты отверг ее с презрением. Но даже после этого оскорбления только зрелище твоего торжества на том самом месте, где ты убил моего господина, оживило мою решимость нанести удар. Он предназначен был тебе. Что ж, он сразил хотя бы одного из узурпаторов-норманнов. Больше я не стану отвечать на вопросы. Ведите меня на плаху или на виселицу. Кадуаллону все равно. Скоро душа моя соединится с моими свободными и благородными предками и с моим любимым царственным господином.
