Хольмстрем помолчал, а потом быстро оглянулся по сторонам и, убедившись, что их никто не слушает, тихо и возбужденно заговорил:
— Я всегда хотел разыскать тебя, Марта, и выручить тебя из плена. Теперь я действительно могу это сделать! У меня завелись деньги, немного, правда, но будет довольно. Что еще важнее, многие московские офицеры мне приятели, они помогут! Мы устроим тебе побег за несколько дней! Если хочешь — прямо сегодня! Через месяц, много — через два ты уже будешь дома!
Марта в изумлении посмотрела в глаза Хольмстрему и поняла: он был честен с нею, он действительно мог! Вот только могла ли она? И все же искушение больно томило и угнетало ее душу.
— Ханс, Ханс, — мучительно, как от физической боли, застонала она. — Если бы ты пришел раньше… Хотя бы немного раньше! Пойми, я теперь уже не могу, не имею права бежать!
— Почему это не можешь? — голос Хольмстрема стал груб. — Забыла Йохана, забыла свой Мариенбург? Так понравилось ублажать этого проклятого сумасшедшего Бон-Бом-Дира Петьку Михайлова?
— Кто это — бомбардир Петр Михайлов? — не поняла Марта.
— Твой новый амант, царь московитов. Он так подписывает свои послания к доверенным людям: «Бон-Бом-Дир Петра Михайлов». Именно так, как видно, совсем из остатков ума выжил от своей неуемной страсти к убийству!
— Не говори так об этом человеке! — вспыльчиво закричала Марта. — Ты… Ты ничего о нем не знаешь! Он — великий государь!! Ты не смеешь порочить его!!!
Она вдруг захлебнулась своими словами. Вот и она в запальчивости, искренне, от сердца произнесла те самые слова, которые так часто слышала из уст многих жителей этой непонятной страны и которые всегда казались ей такими дикими и противоестественными! Марта в ужасе и отчаянии закрыла лицо руками и горько заплакала. Ведь она же любит его иначе, как женщина любит и уважает своего мужчину, как будущая мать любит отца своего ребенка! Как объяснить это самой себе? Как жить с этим — и с памятью о Йохане?
— Ты все же очень изменилась, Марта, — горько произнес Хольмстрем. — Ты стала настоящей московиткой! Я — не лучше. Служу им, учу их новобранцев, вожу с ними дружбу, лопочу на их диком наречии, пью их водку… Что говорить, эта страна обладает необъяснимой силой переделывать всех иностранцев, попавших в нее, в своих подданных… Удивительно!..
— Отчего же ты сам не бежишь, Ханс? — сквозь слезы спросила Марта.
Хольмстрем снова попытался рассмеяться, но на сей раз его смех звучал совсем как хрип агонии.
— Куда мне бежать? Я стал для наших изменником, я перешел на сторону врага. Кто в Шведском королевстве станет разбираться, как принудил меня к предательству этот старый мерзавец Шереметис? Мне нельзя возвращаться! А здесь… Здесь ловкий иностранец может неплохо устроиться и даже со временем набить свой кошель золотом! К тому же я предпочту быть поближе к тебе, Марта. Кто знает, быть может, когда-нибудь тебе понадобится моя помощь или защита.
Марта утерла слезы и посмотрела на старого друга с благодарностью. Даже такой — озлобленный, с измученной сомнениями совестью, полупьяный — он был дорог ей. Быть может, дорог, как живое напоминание о ее Йохане.
— Спасибо, Ханс. — Она прикоснулась к его плечу, словно посвящая его в рыцари. — Будь рядом. Возможно, и я смогу кое-что сделать для тебя. Уже очень скоро!
— Когда станешь царицей московитов, как болтают офицеры?
— Когда стану законной женой своего Петера! И рожу ему ребенка…
Глава 6
НОВОКРЕЩЕНАЯ ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА
Марта Крузе приняла православие в Преображенском, в домовой церкви царевны Натальи. Таинство крещения было свершено тихо, келейно, почти незаметно, в присутствии всего лишь нескольких свидетелей — царя Петра, его любимой сестры и царевича Алексея — высокого, как его отец, но болезненного на вид юноши в красном артиллерийском мундире. Этого пятнадцатилетнего мальчика Марта увидела на крещении впервые — когда он, по воле Петра, стал ее крестным отцом, а она — Екатериной Алексеевной, получив «отчество», как называли в Московии это странное второе прозвище, по его имени. Марта прекрасно понимала, что к смене веры ее вынудил даже не строгий приказ Петра, а то, что внутри нее забилась новая жизнь, и она не хотела оказаться чужой по вере для своего ребенка, ребенка царя, обреченного родиться только православным.
Петр жадно и нетерпеливо ждал наследника — царевича, своего крохотного двойника, который должен был когда-нибудь продолжить его дело и стать его зеркальным отражением. Но Марта знала, что дети редко бывают копиями отцов, да и не обязаны быть таковыми. Дети должны идти по жизни своей дорогой, а не повторять — с большей или меньшей точностью — родительский путь. Петр же страстно хотел от сына и наследника именно такого зеркального повторения самого себя. Он с враждебным недоумением, почти что с отвращением смотрел на долговязого, но слабого здоровьем, хилого юношу с задумчиво-отрешенным взглядом серых, как у матери, царицы Евдокии, глаз. Не наследника ждал Петр — а самого себя, юного, дерзкого, сильного, такого же, как он в былые годы, как будто можно на жизненной дороге встретиться с собственным призраком из прошлого. Только своему двойнику он мог передать власть над огромной страной, которую он жестоко разбудил от вековечного сна и в крови, огне и ужасе вел к великому будущему. Царь верил в то, что такого двойника сможет родить ему Екатерина.
«Неужто заморыш этот — мой сын? — с горечью размышлял Петр, наблюдая за вялыми, словно сонными движениями Алексея. — Не мой он, не мой, одни лишь Дунькины черты вижу! Вот Катя мне настоящего сына родит — сильного и телом, и духом, как она и я, не то что этот подменыш!» Алексей чувствовал телом и душой укоризненный, тяжелый взгляд отца, оборачивался, вздрагивал, и горячие капли воска стекали с церковной свечи на его длинные и тонкие, как у матери, пальцы. Рядом с царевичем стояла чужая беременная женщина, новая подруга отца. Алексею приказали стать ее крестным, и он послушался, потому что не посмел бы поступить иначе.
Была осень, шел серый, холодный дождь, от земли и неба тянуло болезненной сыростью, но в домовом храме было тепло и светло — от свечей, благостных ликов святых на иконах, от большого образа Богородицы с Младенцем. Алексей всматривался в строгие, но добрые черты Богородицы и просил у Заступницы помощи. «Один я ныне, совсем один остался! — думал царевич. — Отцу я противен, словно не человек я вовсе, а жаба склизкая… Мать в монастыре томится, а батюшка новую жену взял, красивую да молодую. Только другом ли мне она будет? Навряд ли, у нее свои дети народятся. За их судьбу печалуясь, страшиться и ненавидеть меня она станет… Да и я ей враг! Я матушку люблю».
Когда-то, в первые годы счастливого Алешиного детства, отец еще любил мать, царицу Евдокию, — по крайней мере, сыну так казалось. Царица называла Петра «лапушка мой» и, пока царь путешествовал по Европе, писала ему длинные нежные письма. Царю, впрочем, бесхитростные излияния влюбленного женского сердца вскоре прискучили, он стал называть их «слезливыми» и «глупыми», а потом и вовсе отбрасывал в сторону, не читая. Евдокия действительно не блистала особым, «мужеским», умом, но женского разумения у нее было довольно. Сына она любила отчаянно — как последнюю свою надежду на счастье, плакала, обнимая его, называла «Олешинькой» и «государем светлым». Часто просила у него, маленького, заступничества, как будто царевич и вправду мог за нее заступиться. С детских лет Алексей чувствовал смутную, ничем не оправданную, но от этого еще более мучительную, вину перед матерью — как будто он мог ей чем-то помочь и не помог, по глупости или слабости. И чувство вины усиливалось, когда Алексей видел, как мать плачет… А плакала она долго, горько, но не голосила, как простая баба, а сдерживала в груди рыдания и только беззвучно вздрагивала всем телом, упав головой на подушку.
Пока жива была бабушка, царица Наталья Кирилловна, Евдокия просила у нее помощи и получала эту помощь: свекровь, как могла, защищала невестку от несправедливых гонений. Но бабушка рано умерла, и отец обрушил на склоненную голову Евдокии давний, схороненный до поры до времени, гнев. Из Англии и Голландии царь посылал дяде своему Льву Кирилловичу Нарышкину и ближнему боярину Тихону Никитичу Стрешневу неоднократные приказы: уговорить царицу добровольно постричься в монахини. Евдокия трижды отказывалась выполнить волю своего супруга до его возвращения из чужих краев, прилюдно заявляя, что не знает за собой никакой вины.
Петр приехал из Европы, но Евдокия продолжала упорствовать, черпая в своем неженском отчаянии неженскую же стойкость. Тогда Петр впал в безумную ярость, велел посадить «Дуньку-дуру» в простую колымагу и отвезти в Суздальский Покровский монастырь. Спустя несколько месяцев царицу там постригли в монахини под именем Елены.
