«Бедняга Ценодоксус, — думает Есениус. — Если тут замешана женщина, да к тому же изворотливая, он пропал».
Пани Мария взволнованно следит за действием и что-то вполголоса спрашивает.
Но, если ад наполнил зрителей ужасом, зато следующее явление возносит их на вершину блаженства.
Раздвигается третий занавес; он висит над главной сценой, и перед изумленными зрителями открывается небо. От главной сцены, теперь закрытой, оно отделено слоем нарисованных облаков. Слышны напевы ангельских хоров.
— Как прекрасно! — шепчет толстая соседка пани Есениусовой.
Многие женщины забывают, что они на театральном представлении, и набожно крестятся…
Два хора белых ангелов поют гимны во славу творца. Песнопения сопровождаются музыкой. Музыка и пение наполняют души зрителей восторгом. И вот самый волнующий момент: ангелы расправляют белые крылья и по двое взмывают в воздух… Песня допета, и на сцену выходит Христос в сопровождении святых. Они должны решить, как защитить Ценодоксуса от козней ада. И святые посылают ему на помощь Хранителя — Ценодоксофилоса и Совесть — Консциенцию.
Напряжение растет, потому что только теперь начинается настоящая борьба между двумя силами, между небом и адом. Зрители вжились в происходящее, они воспринимают его за действительность и, страшась за судьбу главного героя, ободряют и предостерегают его от грозящей опасности.
Ценодоксус тяжело заболел. Болезнь, представленная злым духом Морбусом, уже овладела им. За его душу все еще сражаются злые и добрые духи, но Ценодоксус больше не может даже раскаяться в своих проступках. Он умирает…
На главной сцене пышно отпевают Ценодоксуса. Умерший лежит в открытом гробу. Церковный хор поет Miserere, и зрители чувствуют душевную тоску, как и при всяких похоронах, когда становится особенно ясной быстротечность человеческой жизни.
Появляется Люцифер, чтобы тоже участвовать в этом страшном суде. Все три сцены открыты первый раз за время всего представления.
Зрителям кажется, что они стали свидетелями волнующего судебного поединка. Истец — Люцифер, а свидетели обвинения — все черти. Адвокаты и свидетели защиты — ангелы.
Даже за самым волнующим процессом в жизни не следили бы с таким напряжением, как за этим небесно-адским судом. Особенно когда чаша весов с грехами Ценодоксуса начинает перевешивать в сторону сил ада.
И вдруг, прерывая погребальное пение, мертвый Ценодоксус отчаянно кричит:
— Я погиб!
На сцене смятение. Гости, пришедшие на похороны, в страхе убегают, предоставляя несчастного его судьбе.
Смятение овладевает и зрителями. Когда закричал Ценодоксус, многие женщины громко расплакались. Иезуиты могут быть довольны. «Я раскаюсь, стану лучше, не погрязну в грехах, подобно Ценодоксусу, чтобы не постигла меня его судьба», — так думает почти каждый из зрителей.
С такими чувствами расходились пражане после того, как небесный суд осудил Ценодоксуса на вечные муки.
И Есениус какое-то время тоже был под впечатлением представления. Он освободился от него только на улице, когда его лица коснулось свежее дыхание Влтавы.
Зрители расходились по домам. Дворян ожидали кареты либо носилки. Горожане шли домой пешком.
Есениус с женой возвращались в карете вице-канцлера. Было уже совсем темно, небосвод усеяли мерцающие звезды.
— Ну, что вы скажете? — спросил Михаловиц Есениуса, когда карета тронулась.
— Надо признать, что все устроено со знанием дела, — ответил Есениус. — Теперь я понимаю, для чего они пригласили нас.
Михаловиц кивнул и проговорил:
— Если они предполагают, что тем самым подорвут нашу веру, они ошибаются.
Есениус сначала не отзывался. Он думал.
— Нашим студентам тоже нужно представить пьесу, — сказал он наконец. — Нам надо предложить это Бахачеку. Кампанус охотно написал бы что-нибудь подходящее.
— Что ж, я согласен, что в этом случае театр не цель, а средство. Оружие в борьбе, — согласился Михаловиц.
— Считать это вызовом на поединок? — живо спросил Есениус.
— Да. Если противник вызывает нас, мы можем только принять вызов.
Январь года 1611 начинался в Праге невесело.
Из южной Чехии приходили беспокойные известия: эрцгерцог Леопольд, племянник императора, с войском княжества Пассау вторгся в страну.
Это было невероятное известие. Неприятельское войско — на земле королевства!
— Неужели это возможно? — спрашивали люди. — Ведь война не была объявлена! Почему император не выставляет войска для обороны и почему не приказывает прогнать захватчиков?
Опасения жителей главного города королевства увеличивались: войско княжества Пассау, не встречая на своем пути никаких преград, неумолимо приближалось к Праге. И никто не собирался оказывать ему сопротивление.
Теперь стало ясно, что войско наступает с молчаливого согласия императора.
Чешские общины быстро организовали военное ополчение для зашиты Праги от неприятеля. Счастье, что Турн, Будовец, Шлик и другие директора заранее узнали о подготовляемом нашествии.
Теперь, когда вражеское войско двигалось по чешской земле, они смогли быстро организовать оборону столицы.
Это была невеселая масленица. Сообщения о приближающейся пассауской армии сеяли тревогу. Никто не знал, что ждет его завтра.
В такое тревожное время люди особенно нуждались в дружеском слове, утешении и поддержке.
Залужанские пригласили Есениуса с женой отпраздновать вместе с ними конец масленицы. Пришли и Кеплер с Барборов доктор Борбониус и некоторые профессора.
Но, хотя ужин был отличный и вино превосходное, настроение не поднималось.
Неудивительно, что главной темой разговора было вторжение пассауского войска, которое расположилось уже на Белой Горе, возле самой Праги.
— Какую цель преследует император этим опасным предприятием? — спросил Кеплер, который в иное время почти не интересовался, политикой, заботясь больше о небесных светилах, чем о том, что происходит вокруг него.
— Это-то ясно, — ответил Залужанский. — Император пожалел, что издал грамоту и пошел на уступки своему брату Матиашу. Вот он и призвал своего племянника Леопольда для того, чтобы тот укротил чешские общины. И это лишь первый шаг. Если он удастся, император откажется от грамоты, нападет на Матиаша и возьмет назад все свои обещания. Вот в чем штука.
— Неплохо придумано, — сказал Бахачек, вытирая жирные от утки пальцы краем скатерти, — если только все не обернется против него.
— Неужели вы желаете, чтобы этот постыдный план ему удался? — возмутился Бенедикти.
— Охота вам спорить о бесчестной игре императора! — заметил Залужанский. — Есть о чем говорить!
— У нас у всех одна и та же мысль, что император пренебрег своими обещаниями, — высказался за всех Бенедикти. — Если он не распустит пассауское войско, мы будем вынуждены изгнать его собственными силами.
Так открыто не говорил еще никто из них. Поэтому слова профессора всех взволновали. Бенедикти избавил их от тяжкого бремени: он назвал вещи их собственными именами.
— Да, мы выгоним их! — с одушевлением воскликнул Бахачек. — Мы выступим против императора! Думаю, что теперь даже общины не будут долго размышлять, с кем идти: с императором или с Матиашем. Теперь все не так, как три года назад. Сейчас мы все стоим за Матиаша.
И, хотя ни один из присутствующих не мог представить Бахачека в роли бойца, с мечом или мушкетом в руках, его воодушевление увлекло всех.
Кроме Кеплера и Есениуса.
Кеплер тихо улыбался, не поддаваясь общему волнению. Он был далек от мирской суеты и не собирался участвовать в этой большой государственной игре.
Есениус припомнил слова вице-канцлера Михаловица о надвигающейся войне. Он не думал, что война нагрянет так скоро.
Весь этот разговор был ему не по душе, словно он изменил присяге, данной императору, или совершил преступление…
И еще неприятней стало, когда Бахачек при всех обратился к ним:
— А за кем пойдете вы, Есениус и Кеплер?
Есениус ответил за обоих:
— Наше положение, Кеплера и мое, отличается от вашего. Что касается меня, я никогда не таил своего сочувствия к чешским общинам. Но обстановка слишком сложна, и нужно время на размышление. Прошу, дайте нам подумать… Не поймите меня превратно… не прогневайтесь… Но я не могу сжечь за собою все мосты… Выскажитесь и вы, Иоганн.
Кеплер сощурил близорукие глаза, как будто бы смотрел на чересчур яркий свет, и сказал добродушно:
— Меня не занимают государственные дела, в политику я не вмешиваюсь.
Тогда заговорил Залужанский:
— Я думаю, что мы зашли слишком далеко. Я согласен с доктором Есениусом: надо подождать, как будут развиваться события, а потом посмотреть, какое решение примут дефензоры. Они обязаны защищать веру. А нам надлежит печься о процветании академии. Что мы можем предложить дефензорам для того, чтобы академия очнулась от своего сонного состояния?
